Сказать жизни «Да!»: психолог в концлагере — Виктор Франкл

Упрямство духа

Перед вами вели­кая кни­га вели­ко­го человека.

Ее создатель – не про­100 выда­ю­щий­ся уче­ный, хотя это так: по чис­лу почет­ных уче­ных сте­пе­ней, при­суж­ден­ных ему раз­ны­ми уни­вер­си­те­та­ми мира, ему нет рав­ных сре­ди пси­хо­ло­гов и пси­хи­ат­ров. Он не про­100 миро­вая зна­ме­ни­тость, хотя и с сиим спо­рить труд­но: 31 его кни­га пере­ве­де­на на несколь­ко десят­ков язы­ков, он объ­е­хал весь мир, и встре­чи с ним иска­ли мно­гие выда­ю­щи­е­ся люди и силь­ные мира этого – от таковых выда­ю­щих­ся фило­со­фов, как Карл Ясперс и Мар­тин Хай­дег­гер, и до поли­ти­че­ских и рели­ги­оз­ных лиде­ров, вклю­чая Папу Пав­ла VI и Хил­ла­ри Клин­тон. Не про­шло и деся­ти­ле­тия опосля смер­ти Вик­то­ра Франк­ла, но не достаточно кто 100­нет оспа­ри­вать, что он ока­зал­ся одним из вели­чай­ших духов­ных учи­те­лей чело­ве­че­ства в XX веке. Он не толь­ко постро­ил пси­хо­ло­ги­че­скую тео­рию смыс­ла и осно­ван­ную на ней фило­со­фию чело­ве­ка, он рас­крыл гла­за мил­ли­о­нам людей на воз­мож­но­сти открыть смысл в соб­ствен­ной жизни.

Акту­аль­ность мыслях Вик­то­ра Франк­ла опре­де­ля­ет­ся уни­каль­ной встре­чей мас­штаб­ной лич­но­сти с обсто­я­тель­ства­ми места, вре­ме­ни и обра­за дей­ствия, кото­рые при­да­ли сиим иде­ям настолько гром­кий резо­нанс. Он умуд­рил­ся про­жить нема­ло, и даты его жиз­ни – 1905–1997 гг. – вобра­ли в себя XX век практически без остат­ка. Практически всю свою жизнь он про­жил в Вене – в самом цен­тре Евро­пы, практически что в эпи­цен­тре несколь­ких рево­лю­ций и 2-ух миро­вых войн и побли­зо­сти от полосы фрон­та соро­ка­лет­ней холод­ной вой­ны. Он пере­жил их все, пере­жил в обо­их смыс­лах это­го сло­ва, – не толь­ко остав­шись в {живых}, да и пре­тво­рив свои пере­жи­ва­ния в кни­ги и пуб­лич­ные лек­ции. Вик­тор Фран­кл испы­тал на для себя весь тра­гизм столетия.

Практически посе­ре­дине через его жизнь про­хо­дит раз­лом, обо­зна­чен­ный дата­ми 1942–1945. Это годы пре­бы­ва­ния Франк­ла в нацист­ских конц­ла­ге­рях, нече­ло­ве­че­ско­го суще­ство­ва­ния с мизер­ной веро­ят­но­стью остать­ся в {живых}. Практически хоть какой, кому посчаст­ли­ви­лось выжить, счел бы наи­выс­шим сча­стьем вычерк­нуть эти годы из жиз­ни и запамятовать их как страш­ный сон. Но Фран­кл еще нака­нуне вой­ны в основ­ном завер­шил раз­ра­бот­ку сво­ей тео­рии стрем­ле­ния к смыс­лу как глав­ной дви­жу­щей силы пове­де­ния и раз­ви­тия лич­но­сти. И в конц­ла­ге­ре эта тео­рия полу­чи­ла бес­пре­це­дент­ную про­вер­ку жиз­нью и под­твер­жде­ние – наи­боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шие шан­сы выжить, по наблю­де­ни­ям Франк­ла, име­ли не те, кто отли­чал­ся наи­бо­лее крепчал­ким здо­ро­вьем, а те, кто отли­чал­ся наи­бо­лее крепчал­ким духом, кто имел смысл, ради кото­ро­го жить. Не достаточно кого мож­но вспом­нить в исто­рии чело­ве­че­ства, кто запла­тил настолько высо­кую стоимость за свои убеж­де­ния и чьи воз­зре­ния под­верг­лись таковой жесто­кой про­вер­ке. Вик­тор Фран­кл 100­ит в одном ряду с Сокра­том и Джор­да­но Бру­но, при­няв­шим погибель за исти­ну. Он тоже имел воз­мож­ность избе­нажимать таковой уча­сти. Неза­дол­го до аре­100 ему уда­лось, как и неко­то­рым дру­гим высо­ко­класс­ным про­фес­си­о­на­лам, полу­чить визу на заезд в США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке), одна­ко опосля дол­гих коле­ба­ний он решил остать­ся, что­бы под­дер­нажимать сво­их пре­100­ре­лых роди­те­лей, у кото­рых шан­са уехать с ним не было.

У само­го Франк­ла было ради что жить: в конц­ла­герь он брал с собой руко­пись кни­ги с пер­вым вари­ан­том уче­ния о смыс­ле, и его забо­той было сна­ча­ла попки­тать­ся сохра­нить ее, а потом, когда это не уда­лось, – вос­100­но­вить утра­чен­ный текст. Кро­ме того, до само­го осво­бож­де­ния он наде­ял­ся уви­деть в {живых} свою супругу, с кото­рой он был раз­лу­чен в лаге­ре, но данной надеж­де не суж­де­но было сбыть­ся – супруга умер­ла, как и прак­ти­че­ски все его близ­кие. В том, что он сам выжил, сошлись и слу­чай­ность, и зако­но­мер­ность. Слу­чай­ность – что он не попал ни в одну из установок, направ­ляв­ших­ся на погибель, направ­ляв­ших­ся не по некий кон­крет­ной при­чине, а про­100 пото­му, что маши­ну смер­ти нуж­но было кем-то питать. Зако­но­мер­ность – что он про­шел через все это, сохра­нив себя, свою лич­ность, свое «упрям­ство духа», как он назы­ва­ет спо­соб­ность чело­ве­ка не под­да­вать­ся, не разламывать­ся под уда­ра­ми, обру­ши­ва­ю­щи­ми­ся на тело и душу.

Вый­дя в 40 5-ом на сво­бо­ду и узнав, что вся его семья умер­ла в гор­ни­ле миро­вой вой­ны, он не сло­мал­ся и не оже­100­чил­ся. В тече­ние 5 лет он выпу­стил дюжи­ну книжек, в кото­рых изло­жил свое уни­каль­ное фило­соф­ское уче­ние, пси­хо­ло­ги­че­скую тео­рию лич­но­сти и пси­хо­те­ра­пев­ти­че­скую мето­до­ло­гию, осно­ван­ные на идее стрем­ле­ния чело­ве­ка к смыс­лу. Стрем­ле­ние к смыс­лу помо­га­ет чело­ве­ку выжить, и оно же при­во­дит к реше­нию уйти из жиз­ни, оно помо­га­ет выне­сти нече­ло­ве­че­ские усло­вия конц­ла­ге­ря и выдер­нажимать тяже­лое испы­та­ние сла­вой, богат­ством и поче­том. Вик­тор Фран­кл про­шел и те, и дру­гие испы­та­ния и остал­ся Чело­ве­ком с боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шой бук­вы, про­ве­рив на для себя дей­ствен­ность соб­ствен­ной тео­рии и дока­зав, что в чело­ве­ка 100­ит веровать. «Каж­до­му вре­ме­ни тре­бу­ет­ся своя пси­хо­те­ра­пия», – писал он. Ему уда­лось нащу­пать тот нерв (составная часть нервной системы; покрытая оболочкой структура, состоящая из пучка нервных волокон) вре­ме­ни, тот запрос людей, кото­рый не нахо­дил отве­та, – про­бле­му смыс­ла, – и на осно­ве сво­е­го жиз­нен­но­го опы­та най­ти про­стые, но вме­сте с тем жест­кие и убе­ди­тель­ные сло­ва о глав­ном. У это­го чело­ве­ка – ред­кий слу­чай! – и желает­ся, и есть чему поучить­ся в наше вре­мя все­о­щей отно­си­тель­но­сти, неува­же­ния к зна­ни­ям и рав­но­ду­шия к авторитетам.

«Упрям­ство духа» – это его соб­ствен­ная фор­му­ла. Дух упрям, вопре­ки стра­да­ни­ям, кото­рые может испы­ты­вать тело, вопре­ки раз­ла­ду, кото­рый может испы­ты­вать душа. Фран­кл ощу­ти­мо рели­ги­о­зен, но он избе­га­ет гово­рить о этом пря­мо, пото­му что он убеж­ден: пси­хо­лог и пси­хо­те­ра­певт долж­ны суметь осознать любо­го чело­ве­ка и посодействовать ему вне зави­си­мо­сти от его веры либо отсут­ствия тако­вой. Духов­ность не исчер­пы­ва­ет­ся рели­ги­оз­но­стью. «В кон­це кон­цов, – гово­рил он в сво­ей мос­ков­ской лек­ции, – Богу, если он есть, важ­нее, хоро­ший ли Вы чело­век, чем то, вери­те Вы в него либо нет».

Пер­вый вари­ант кни­ги «Пси­хо­лог в конц­ла­ге­ре», соста­вив­шей осно­ву дан­но­го изда­ния, был надик­то­ван им за 9 дней, вско­ре опосля осво­бож­де­ния, и вышел в 1946 году ано­ним­но, без ука­за­ния создатель­ства. Пер­вый 3-х­ты­сяч­ный тираж был рас­про­дан, но вто­рое изда­ние про­да­ва­лось чрезвычайно мед­лен­но. Гораз­до боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ший фуррор име­ла эта кни­га в Соеди­нен­ных Шта­тах; пер­вое ее англий­ское изда­ние появи­лось в 1959 году с пре­ди­сло­ви­ем авто­ри­тет­ней­ше­го Гор­до­на Олпор­та, роль кото­ро­го в меж­ду­на­род­ном при­зна­нии Франк­ла чрез­вы­чай­но вели­ка. Эта кни­га ока­за­лась нечув­стви­тель­на к капри­зам интел­лек­ту­аль­ной моды. 5 раз она объ­яв­ля­лась «кни­гой года» в США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке). За 30 с лиш­ним лет она выдер­жа­ла несколь­ко десят­ков изда­ний общим тира­жом свы­ше 9 мил­ли­о­нов экзем­пля­ров. Когда же в нача­ле 1990‑х годов в США (Соединённые Штаты Америки — государство в Северной Америке) по зака­зу биб­лио­те­ки Кон­грес­са про­во­дил­ся обще­на­ци­о­наль­ный опрос с целью выяс­нить, какие кни­ги силь­нее все­го повли­я­ли на жизнь людей, аме­ри­кан­ское изда­ние кни­ги Франк­ла, кото­рую Вы дер­жи­те в руках, вошло в первую 10-ку!

Новое, наи­бо­лее пол­ное германец­кое изда­ние глав­ной кни­ги Франк­ла под назва­ни­ем «И все таки ска­зать жиз­ни “Да”» вышло в 1977 году и с того времени посто­ян­но пере­из­да­ет­ся. В нее была вклю­че­на так­же фило­соф­ская пье­са Франк­ла «Син­хро­ни­за­ция в Бир­кен­валь­де» – до это­го она была опуб­ли­ко­ва­на толь­ко раз, в 1948 году, в лите­ра­тур­ном жур­на­ле под псев­до­ни­мом «Габ­ри­эль Лион». В данной пье­се Фран­кл нахо­дит иную, худо­же­ствен­ную фор­му для выра­же­ния сво­их глав­ных, фило­соф­ских мыслях – при­чем никак не толь­ко в сло­вах, кото­рые про­из­но­сит заклю­чен­ный Франц, alter ego само­го Франк­ла, да и в струк­ту­ре сце­ни­че­ско­го дей­ствия. С это­го изда­ния и сде­лан дан­ный пере­вод. На рус­ском язы­ке ранее выхо­ди­ли сокра­щен­ные вари­ан­ты повест­во­ва­ния Франк­ла о конц­ла­ге­ре, сде­лан­ные по дру­гим изда­ни­ям. Пол­ный его вари­ант пуб­ли­ку­ет­ся на рус­ском язы­ке в первый раз.

В кон­це жиз­ни Фран­кл два­жды побы­вал в Москве, высту­пал в Мос­ков­ском уни­вер­си­те­те. Он встре­тил чрез­вы­чай­но горя­чий при­ем. Его мыс­ли лег­ли на бла­го­дат­ную поч­ву, и этого­денька Фран­кл вос­при­ни­ма­ет­ся в Рос­сии ско­рее как собственный, а не как чуже­стра­нец. Настолько же теп­лый при­ем полу­чи­ли выхо­див­шие у нас ранее кни­ги Франк­ла. Все есть осно­ва­ния наде­ять­ся, что и это­му изда­нию суж­де­на дол­гая жизнь.

Психолог в концлагере

Неведомый заключенный

«Пси­хо­лог в конц­ла­ге­ре» – такой под­за­го­ло­вок данной кни­ги. Это рас­сказ боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше о пере­жи­ва­ни­ях, чем о реаль­ных собы­ти­ях. Цель кни­ги – рас­крыть, пока­зать пере­жи­тое мил­ли­о­на­ми людей. Это кон­цен­тра­ци­он­ный лагерь, уви­ден­ный «изнут­ри», с пози­ции чело­ве­ка, лич­но испы­тав­ше­го все, о чем тут будет рас­ска­за­но. При­чем речь пой­дет не о тех гло­баль­ных ужа­сах конц­ла­ге­рей, о кото­рых уже и без того мно­го гово­ри­лось (ужа­сах настолько неимо­вер­ных, что в их даже не все и не вез­де пове­ри­ли), а о тех бес­ко­неч­ных «малых» муче­ни­ях, кото­рые заклю­чен­ный испы­ты­вал каж­дый денек. О том, как эта мучи­тель­ная лагер­ная повсе­днев­ность отра­жа­лась на душев­ном состо­я­нии обыч­но­го, сред­не­го заключенного.

Сле­ду­ет зара­нее ска­зать, что то, о чем будет тут гово­рить­ся, про­ис­хо­ди­ло пре­иму­ще­ствен­но не в боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ших, широ­ко извест­ных лаге­рях, а в их фили­а­лах, отде­ле­ни­ях. Одна­ко извест­но, что имен­но эти неболь­шие лаге­ря были лаге­ря­ми уни­что­же­ния. Тут будет рас­ска­за­но не о стра­да­ни­ях и гибе­ли геро­ев и муче­ни­ков, а ско­рее о неза­мет­ных, без­вест­ных жерт­вах конц­ла­ге­рей, о мас­сах тихих, неза­мет­ных смертей.

Мы не 100­нем касать­ся и того, что пере­нес и о чем рас­ска­зы­вал какой-либо заклю­чен­ный, года­ми под­ви­зав­ший­ся в роли так назы­ва­е­мо­го «капо», другими словами чего-то вро­де лагер­но­го поли­цей­ско­го, над­смотр­щи­ка, либо другой при­ви­ле­ги­ро­ван­ный заклю­чен­ный. Нет, идет речь о обыч­ном, без­вест­ном оби­та­те­ле лаге­ря, на кото­ро­го этот же капо смот­рел с пре­зре­ни­ем, свер­ху вниз. В то вре­мя как этот без­вест­ный жесто­ко наго­отдал и поги­бал от исто­ще­ния, у капо дела с пита­ни­ем обсто­я­ли непло­хо, под­час даже луч­ше, чем в тече­ние всей его преж­ней жиз­ни. Пси­хо­ло­ги­че­ски, харак­те­ро­ло­ги­че­ски подоб­но­го капо мож­но ско­рее при­рав­нять не к заклю­чен­но­му, а к СС, к лагер­ной охране. Это тип чело­ве­ка, сумев­ше­го асси­ми­ли­ро­вать­ся, пси­хо­ло­ги­че­ски слить­ся с эсэсов­ца­ми. Весьма нередко капо быва­ли даже жест­че лагер­ной охра­ны, при­чи­ня­ли обыч­ным заклю­чен­ным боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше стра­да­ний, чем сами эсэсов­цы, почаще лупили их. Впро­чем, и назна­ча­лись на роль капо толь­ко такие заклю­чен­ные, кото­рые были к это­му при­год­ны; если же слу­чай­но попка­отдал­ся наиболее поря­доч­ный чело­век, его здесь же выбраковывали.

Активный и пассивный отбор

Чело­век посто­рон­ний и непо­свя­щен­ный, кто сам не был в лаге­ре, как пра­ви­ло, вооб­ще не в состо­я­нии пред­100­вить для себя истин­ную кар­ти­ну лагер­ной жиз­ни. Она может созидать­ся ему в каких-либо сен­ти­мен­таль­ных тонах, во фле­ре тихой скор­би. Он и не пред­по­ла­га­ет, что это была жесто­кая борь­ба за суще­ство­ва­ние – даже меж­ду сами­ми заклю­чен­ны­ми. Бес­по­щад­ная борь­ба за еже­днев­ный кусочек хле­ба, за само­со­хра­не­ние, за себя само­го либо за самых близ­ких людей.

К при­ме­ру: фор­ми­ру­ет­ся состав, кото­рый буд­то бы дол­жен пере­вез­ти опре­де­лен­ное чис­ло заклю­чен­ных в некий дру­гой лагерь. Но все опа­са­ют­ся, и не без осно­ва­ний, что это – оче­ред­ная «селек­ция», другими словами уни­что­же­ние слиш­ком ишака­бев­ших и нера­бо­то­спо­соб­ных, и, зна­чит, этот состав пой­дет пря­ми­ком в газо­вые каме­ры и кре­ма­то­рии, устро­ен­ные в цен­траль­ных лаге­рях. И здесь начи­на­ет­ся борь­ба всех про­тив всех. Каж­дый отча­ян­но лупит­ся за то, что­бы не попасть в этот эше­лон, убе­речь от него сво­их близ­ких, любы­ми спо­со­ба­ми 100­ра­ет­ся ухит­рить­ся хоть в послед­ний момент пропал­нуть из спис­ков отправ­ля­е­мых. И каж­до­му абсо­свиреп­но ясно, что если он сейчас спа­сет­ся, то на его месте в эше­лоне дол­жен будет ока­зать­ся кто-то дру­гой. Ведь тре­бу­ет­ся опре­де­лен­ное если­че­ство обре­чен­ных, из кото­рых каж­дый пред­став­ля­ет собой толь­ко номер, все­го только номер! В спис­ке к отправ­ке 100­ят толь­ко номера.

Ведь сра­зу по при­бы­тии, к при­ме­ру, в Аушвиц[1] у заклю­чен­но­го отби­ра­ют бук­валь­но все, и он, остав­шись не толь­ко без малей­ше­го иму­ще­ства, но даже и без еди­но­го доку­мен­та, может сейчас именовать­ся хоть каким име­нем, при­сво­ить для себя всякую спе­ци­аль­ность – воз­мож­ность, кото­рую при неко­то­рых усло­ви­ях уда­ва­лось исполь­зо­вать. Един­ствен­ное, что было неиз­мен­но, – это номер, обыч­но выта­ту­и­ро­ван­ный на коже, и толь­ко номер инте­ре­со­вал лагер­ное началь­ство. Ника­ко­му кон­во­и­ру либо над­смотр­щи­ку, поже­лав­ше­му взять на замет­ку «лени­во­го» заклю­чен­но­го, не при­шло бы в наго­ву справ­лять­ся о его име­ни – он смот­рел толь­ко на номер, кото­рый каж­дый обя­зан был нашить к тому же на опре­де­лен­ное пространство брюк, курт­ки, паль­то, и запи­сы­вал этот номер. (Кста­ти, попасть таковым обра­зом на замет­ку было опасно.)

Но вер­нем­ся к пред­100­я­ще­му эше­ло­ну. В таковой ситу­а­ции у заклю­чен­но­го нет ни вре­ме­ни, ни жела­ния зани­мама­ся абстракт­ны­ми раз­мыш­ле­ни­я­ми о нор­мах мора­ли. Он дума­ет толь­ко о самых близ­ких – о тех, кто ожидает его дома и ради кого он дол­жен 100­рать­ся выжить, либо, быть может, только о тех немно­гих това­ри­щах по несча­стью, с кото­ры­ми он как-то свя­зан. Что­бы сохра­нить себя и их, он, не заду­мы­ва­ясь, поста­ра­ет­ся втолк­нуть в эше­лон некий дру­гой «номер».

Из ска­зан­но­го выше уже ясно, что капо пред­став­ля­ли собой образ­чик сво­е­го рода нега­тив­но­го отбо­ра: на такие долж­но­сти годи­лись толь­ко самые жесто­кие люди, хотя, конеч­но, нель­зя утвер­ожидать, что тут, как и всю­ду, не было счаст­ли­вых исклю­че­ний. Наря­ду с сиим «актив­ным отбо­ром», осу­ществ­ля­е­мым эсэсов­ца­ми, был к тому же «пас­сив­ный». Сре­ди заклю­чен­ных, кото­рые мно­гие годы про­ве­ли за колю­чей про­во­ло­кой, кото­рых пере­сы­ла­ли из лаге­ря в лагерь, кто сме­нил чуток ли не дюжи­ну лаге­рей, как пра­ви­ло, наи­боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шие шан­сы остать­ся в {живых} име­ли те, кто в борь­бе за суще­ство­ва­ние окон­ча­тель­но отбро­сил вся­кое поня­тие о сове­сти, кто не оста­нав­ли­вал­ся ни перед наси­ли­ем, ни даже перед кра­жей послед­не­го у сво­е­го же товарища.

А кому-то уда­лось уце­леть про­100 бла­го­да­ря тыся­че либо тыся­чам счаст­ли­вых слу­чай­но­стей либо про­100 по мило­сти Божьей – мож­но назы­вать это по-раз­но­му. Но мы, вер­нув­ши­е­ся, зна­ем и можем с пол­ной уве­рен­но­стью ска­зать: луч­шие не возвратились!

Отчет заключенного № 119104 (психический опыт)

Посколь­ку «номер 119104» пред­при­ни­ма­ет тут попыт­ку опи­сать, что он пере­жил и пере­ду­мал в лаге­ре имен­но «как пси­хо­лог», преж­де все­го сле­ду­ет отме­тить, что нахо­дил­ся он там, конеч­но, не в каче­стве пси­хо­ло­га и даже – за исклю­че­ни­ем послед­их недель – не в каче­стве вра­ча. Речь пой­дет не настолько­ко о его соб­ствен­ных пере­жи­ва­ни­ях, не о том, как жил он, сколь­ко о обра­зе, вер­нее, о спо­со­бе жиз­ни обыч­но­го заклю­чен­но­го. И я не без гор­до­сти заяв­ляю, что был имен­но не наиболее чем обыч­ным заклю­чен­ным, номе­ром 119104.

Я рабо­тал пре­иму­ще­ствен­но на зем­ля­ных рабо­тах и на стро­и­тель­стве желез­но­до­рож­ных путей. В то вре­мя как неко­то­рым моим кол­ле­гам (прав­да, немно­гим) выпа­ла неве­ро­ят­ная уда­ча рабо­тать в сколь­ко-нибудь отап­ли­ва­е­мых импро­ви­зи­ро­ван­ных пролаза­ре­тах, увя­зы­вая там пач­ки ненуж­ных бумаж­ных отхо­дов, мне как-то слу­чи­лось – в оди­ноч­ку – про­рыть под ули­цей тон­нель для водо­про­вод­ных труб. И я был чрезвычайно это­му рад, пото­му что в каче­стве при­зна­ния моих тру­до­вых успе­хов полу­чил к Рож­де­ству 1944 года два так назы­ва­е­мых пре­ми­аль­ных тало­на от стро­и­тель­ной фир­мы, где мы тру­ди­лись бук­валь­но на поло­же­нии рабов (фир­ма еже­днев­но выпла­чи­ва­ла за нас лагер­но­му началь­ству опре­де­лен­ную сум­му – в зави­си­мо­сти от чис­ла рабо­тав­ших). Этот талон обо­шел­ся фир­ме в 50 пфен­ни­гов, а ко мне вер­нул­ся через несколь­ко недель в виде 6 сига­рет. Когда же я стал обла­да­те­лем 12 сига­рет, то почув­ство­вал себя бога­чом. Ведь 12 сига­рет – это 12 пор­ций супа, это уже практически спа­се­ние от голод­ной смер­ти, отсроч­ка ее по край­ней мере на две неде­ли! Поз­во­лить для себя рос­кошь курить сига­ре­ты мог толь­ко капо, имев­ший еже­не­дель­но два гаран­ти­ро­ван­ных пре­ми­аль­ных тало­на, либо заклю­чен­ный, рабо­тав­ший при какой-либо мастер­ской либо скла­де – там ино­гда осо­бое усер­дие воз­на­граж­да­ли сига­ре­той. Все таки осталь­ные сига­ре­та­ми неве­ро­ят­но доро­жи­ли, сберегал­ли их и бук­валь­но над­ры­ва­лись из послед­их сил, что­бы полу­чить пре­ми­аль­ный талон, ибо это сули­ло еду, а зна­чит, про­дле­ва­ло жизнь. Когда мы виде­ли, что наш това­рищ вдруг заку­рил до того береж­но хра­ни­мую им сига­ре­ту, мы зна­ли – он уже пол­но­стью отча­ял­ся, он не верует, что выжи­вет, ну и не име­ет на это шан­сов. И обыч­но так и слу­ча­лось. Люди, почув­ство­вав­шие бли­зость сво­е­го смерт­но­го часа, реша­ли напо­сле­док полу­чить кап­лю хоть некий радости…

Для чего я рас­ска­зы­ваю обо всем этом? Каковой вооб­ще смысл данной кни­ги? Ведь уже опуб­ли­ко­ва­но доста­точ­но фак­тов, рису­ю­щих кар­ти­ну конц­ла­ге­ря. Но тут фак­ты будут исполь­зо­ва­ны только в той мере, в которой они отра­зи­лись на душев­ной жиз­ни заклю­чен­но­го; пси­хо­ло­ги­че­ский нюанс кни­ги посвя­щен пере­жи­ва­ни­ям как тако­вым, вни­ма­ние авто­ра направ­ле­но на их. Кни­га име­ет дво­я­кий смысл в зави­си­мо­сти от того, кем будет ее чита­тель. Тот, кто сам был в лаге­ре и испы­тал то, о чем речь идет, най­дет в ней попыт­ку науч­но­го объ­яс­не­ния и истол­ко­ва­ния тех пере­жи­ва­ний и реак­ций. Дру­гим же, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ству, тре­бу­ет­ся не объ­яс­не­ние, а пони­ма­ние; кни­га долж­на посодействовать осознать то, что пере­жи­ли заклю­чен­ные, что с ними про­ис­хо­ди­ло. Хотя про­цент выжив­ших в лаге­рях ничто­жен, важ­но, что­бы их пси­хо­ло­гия, их свое­о­раз­ные, нередко совершенно изме­нив­ши­е­ся жиз­нен­ные уста­нов­ки были понят­ны окру­жа­ю­щим. Ведь {само по себе} такое пони­ма­ние не воз­ни­ка­ет. От быв­ших заклю­чен­ных нередко при­хо­ди­лось слы­шать: «Мы неохот­но рас­ска­зы­ва­ем о наших пере­жи­ва­ни­ях. Тому, кто сам был в лаге­ре, не нужно ниче­го рас­ска­зы­вать. А тот, кто не был, все рав­но не смо­жет осознать, чем все это было для нас и чем еще осталось».

Конеч­но, подоб­ный пси­хо­ло­ги­че­ский опыт натал­ки­ва­ет­ся на опре­де­лен­ные мето­ди­че­ские труд­но­сти. Пси­хо­ло­ги­че­ский ана­лиз тре­бу­ет от иссле­до­ва­те­ля неко­то­рой дистан­ции. Но имел ли необ­хо­ди­мую дистан­цию пси­хо­лог-заклю­чен­ный, ска­жем, по отно­ше­нию к пере­жи­ва­нию, кото­рое он дол­жен был наблю­отдать, име­ет ли он эту дистан­цию вооб­ще? Такую дистан­цию мог иметь внеш­ний наблю­да­тель, но она была бы слиш­ком вели­ка, что­бы созодать досто­вер­ные выво­ды. Для нахо­дя­ще­го­ся «внут­ри» дистан­ция, наобо­рот, слиш­ком мала, что­бы судить объ­ек­тив­но, но все-же у него то пре­иму­ще­ство, что он – и толь­ко он! – зна­ет всю остро­ту пере­жи­ва­ний, о кото­рых речь идет. Полностью воз­мож­но, даже веро­ят­да и уж во вся­ком слу­чае не исклю­че­но, что в его пред­став­ле­нии мас­шта­бы могут быть несколь­ко иска­же­ны. Что ж, будем 100­рать­ся вез­де, где это воз­мож­но, отре­шать­ся от все­го лич­но­го, но там, где это необ­хо­ди­мо, набе­рем­ся супруге­ства пред­100­вить лич­ные пере­жи­ва­ния. Ведь глав­ную опас­ность для подоб­но­го пси­хо­ло­ги­че­ско­го иссле­до­ва­ния пред­став­ля­ет все-же не его лич­ност­ная окра­шен­ность, а тен­ден­ци­оз­ность данной расцветки.

Впро­чем, я спо­кой­но предо­став­лю кому-нибудь дру­го­му воз­мож­ность снова про­филь­тро­вать пред­ло­жен­ный текст прямо до пол­ной его обез­ли­чен­но­сти и выкри­стал­ли­зо­вать из это­го экс­трак­та пере­жи­ва­ний объ­ек­тив­ные тео­ре­ти­че­ские выво­ды. Они будут допол­не­ни­ем к той пси­хо­ло­гии и, соот­вет­ствен­но, пато­пси­хо­ло­гии аре­стан­та, кото­рая скла­ды­ва­лась в пред­ше­ству­ю­щие деся­ти­ле­тия. Огром­ный мате­ри­ал для нее созда­ла уже Пер­вая миро­вая вой­на, позна­ко­мив нас с «болез­нью колю­чей про­во­ло­ки» – острой пси­хо­ло­ги­че­ской реак­ци­ей, кото­рая наблю­да­лась у заклю­чен­ных в лаге­рях для воен­но­плен­ных. Вто­рая миро­вая вой­на рас­ши­ри­ла наши пред­став­ле­ния о «пси­хо­па­то­ло­гии масс» (если мож­но так ска­зать, обыг­ры­вая назва­ние кни­ги Лебо­на[2]), ибо она не толь­ко втя­ну­ла огром­ней­шие мас­сы людей в «вой­ну нер­вов», да и предо­100­ви­ла пси­хо­ло­гам тот страш­ный чело­ве­че­ский мате­ри­ал, кото­рый мож­но крат­ко обо­зна­чить как «пере­жи­ва­ния заклю­чен­ных концлагерей».

Нужно ска­зать, что пер­во­на­чаль­но я желал выпу­стить эту кни­гу не под соб­ствен­ным име­нем, а толь­ко под сво­им лагер­ным номе­ром. При­чи­ной тому была моя нерас­по­ло­жен­ность к обна­же­нию сво­их пере­жи­ва­ний. Так и было сде­ла­но; но меня 100­ли убеж­отдать в том, что ано­ним­ность обес­це­ни­ва­ет пуб­ли­ка­цию, а откры­тое создатель­ство, наобо­рот, повы­ша­ет ее позна­ва­тель­ную цен­ность. И я, пере­бо­ров ужас само­рас­кры­тия, набрал­ся супруге­ства ради дела под­пи­сать­ся соб­ствен­ным именованием.

Фаза 1-ая: прибытие в лагерь

Если попки­тать­ся хотя бы в пер­вом при­бли­же­нии упо­ря­до­чить огром­ный мате­ри­ал соб­ствен­ных и чужих наблю­де­ний, сде­лан­ных в конц­ла­ге­рях, при­ве­сти его в какую-то систе­му, то в пси­хо­ло­ги­че­ских реак­ци­ях заклю­чен­ных мож­но выде­лить три фазы: при­бы­тие в лагерь, пре­бы­ва­ние в нем и освобождение.

Станция Аушвиц

Первую фазу мож­но оха­рак­те­ри­зо­вать как «шок при­бы­тия», хотя, конеч­но, пси­хо­ло­ги­че­ски шоко­вое воз­дей­ствие конц­ла­ге­ря может пред­ше­ство­вать фак­ти­че­ско­му попка­да­нию в него. Как это было у нас, в том эше­лоне, с кото­рым я при­был в Аушвиц? Пред­ставь­те: мы дви­жем­ся уже мно­го дней и ночей. В поез­де – до полу­то­ра тыщ чело­век; в каж­дом вагоне при­мер­но восемь­де­сят супруг­чин и жен­щин лежат и посиживают на каких-либо узлах – послед­их остат­ках сво­е­го иму­ще­ства. Рюк­за­ки, сум­ки, сверт­ки заго­ро­ди­ли поло­ви­ну вагон­но­го окна, так что блед­ный свет ран­не­го утра про­ни­ка­ет толь­ко свер­ху. Куда мы едем? Все пола­га­ют, что на некое воен­ное пред­при­я­тие, где нас заста­вят работать.

Поезд оста­нав­ли­ва­ет­ся на путях. Непо­нят­но, где мы – еще в Силе­зии либо уже в Поль­ше? Прон­зи­тель­ный сви­сток паро­во­за зву­чит для нас жут­ко, точ­но вопль о помо­щи. Кажет­ся, буд­то сама маши­на почув­ство­ва­ла, что везет людей туда, где их ожидает вели­кое несча­стье. А поезд, види­мо, под­хо­дит к боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шой стан­ции. И вдруг раз­да­ет­ся чей-то вопль: «Смот­ри­те, над­пись – Аушвиц!» В этот момент, навер­ное, каж­дый ощу­ща­ет, как у него бук­валь­но оста­нав­ли­ва­ет­ся серд­це. Ведь Аушвиц свя­зан с неопре­де­лен­ны­ми и пото­му еще наиболее страш­ны­ми пред­став­ле­ни­я­ми о газо­вых каме­рах, кре­ма­то­ри­ях и мас­со­вых убий­ствах. Поезд везет даль­ше – мед­лен­но, вроде бы в нере­ши­тель­но­сти, вроде бы желая отдать нам воз­мож­ность осво­ить­ся с фак­том: Аушвиц… Сейчас уже мож­но уви­деть боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше: в посте­пен­но рас­се­и­ва­ю­щем­ся утрен­нем тумане сле­ва и спра­ва от желез­но­до­рож­но­го полот­на про­сту­па­ют очер­та­ния огром­ней­ше­го лаге­ря. Бес­ко­неч­ные про­во­лоч­ные заграж­де­ния, 100­ро­же­вые выш­ки, про­жек­то­ры. И длин­ные колон­ны обо­рван­ных, заку­тан­ных в лох­мо­тья чело­ве­че­ских фигур, сероватых в сероватом утрен­нем све­те, мед­лен­да и уста­ло бре­ду­щих по пря­мым, как стре­лы, доро­гам – кто зна­ет, куда? То с одной, то с дру­гой 100­ро­ны слыш­ны пове­ли­тель­ные свист­ки – кто зна­ет, что они значат?

Мно­гим из нас 100­ли мере­щить­ся кошмар­ные кар­ти­ны. Мне, напри­мер, пока­за­лось, что я вижу две висе­ли­цы с бол­та­ю­щи­ми­ся на их пове­шен­ны­ми… Меня охва­тил ужас. И, навер­ное, так надо было: всем нам пред­100­я­ло секун­да за секун­дой, шаг за шагом вхо­дить в вели­кий кошмар, свы­кать­ся с ним. Нако­нец поезд подо­шел к стан­ции. Тишине­на. И вот – там, сна­ру­жи, – коман­да, крик, гру­бый, хрип­лый, над­сад­ный – тот, кото­рый мы будем слы­шать во всех лаге­рях и кото­рый зву­чит как послед­ний вопль уби­ва­е­мо­го и даже наиболее того – как посто­ян­ный вопль чело­ве­ка, кото­ро­го все вре­мя убивают.

Две­ри ваго­на откры­ва­ют­ся рез­ким рыв­ком, и в него вры­ва­ет­ся тол­па, ско­рее – сво­ра заклю­чен­ных в отвра­ти­тель­ной поло­са­той лагер­ной одеж­де, голо­ло остри­жен­ных, одна­ко выгля­дя­щих на удив­ле­ние сыты­ми. Они заго­ва­ри­ва­ют с нами на всех мыс­ли­мых евро­пей­ских язы­ках, но все – с той жиз­не­ра­дост­но­стью, кото­рая тут, в этот момент, в данной ситу­а­ции выгля­дит как-то гро­теск­но. Но я хва­та­юсь за эту их жиз­не­ра­дост­ность, как уто­па­ю­щий за соло­мин­ку. Неис­тре­би­мый опти­мизм, все­гда под­дер­жи­ва­ю­щий меня в самые тяже­лые мину­ты, нашеп­ты­ва­ет мне: они ведь хоро­шо выгля­дят, эти люди, с ними, види­мо, не так пло­хо обра­ща­ют­ся, вот они даже сме­ют­ся. Поче­му бы и мне не ока­зать­ся в таком бла­го­при­ят­ном поло­же­нии? Да какое там бла­го­при­ят­ном – про­100 счастливом!

Пси­хи­ат­рам извест­на кар­ти­на так назы­ва­е­мо­го бре­да поми­ло­ва­ния, когда при­го­во­рен­ный к смер­ти бук­валь­но перед каз­нью начи­на­ет, в пол­ном безу­мии, веровать, что в самый послед­ний момент его поми­лу­ют. Вот и мы оза­ри­лись надеж­дой и пове­ри­ли – это не будет, не быть может так кошмар­но. Ну посмот­ри­те же на этих крас­но­ро­жих типов, на эти лос­ня­щи­е­ся щеки! Мы еще не зна­ли тогда, что это – лагер­ная эли­та, люди, спе­ци­аль­но ото­бран­ные для того, что­бы встре­чать соста­вы, года­ми еже­днев­но при­бы­вав­шие в Аушвиц. И, обод­ряя ново­при­быв­ших сво­им видом, заби­рать их багаж со все­ми цен­но­стя­ми, кото­рые, воз­мож­но, при­пря­та­ны в нем, – какой-либо ред­кой вещи­цей, юве­лир­ным изде­ли­ем. К тому вре­ме­ни, другими словами к сере­дине Вто­рой миро­вой вой­ны, Аушвиц стал, без­услов­но, свое­о­раз­ным цен­тром Евро­пы. Тут ско­пи­лось огром­ное если­че­ство цен­но­стей – золо­та, сереб­ра, пла­ти­ны, обривал­ли­ан­тов, и не толь­ко в колдуна­зи­нах, да и в руках эсэсов­цев, а кое-что даже у чле­нов той осо­бой груп­пы, кото­рая нас встречала.

Пом­ню, перед отправ­кой в дру­гой, мень­ший лагерь мы тес­ни­лись в каком-то бара­ке, пред­на­зна­чен­ном, я пола­гаю, мак­си­мум для 2-ух­сот чело­век, а нас было око­ло полу­то­ра тыщ; мно­гим при­хо­ди­лось 100­ять, пото­му что сесть, не гово­ря уже о том, что­бы лечь, было негде. Мы были вко­нец изму­че­ны, застыл­за­ли, наго­да­ли – за четы­ре денька мы полу­чи­ли по одно­му кусоч­ку хле­ба, что-то грам­мов 150. И я слы­шал, как 100­ро­100 бло­ка это­го бара­ка тор­го­вал­ся с одним из встре­чав­ших нас заклю­чен­ных по пово­ду пла­ти­но­вой булав­ки для гал­сту­ка, укра­шен­ной обривал­ли­ан­том. Думаю, что в конеч­ном сче­те булав­ка была обра­ще­на в выпив­ку. Я не понимаю, во сколь­ко тыщ марок мог обой­тись там весе­лый вече­рок с доста­точ­ным если­че­ством шнап­са, но уве­рен: сиим «веч­ным» конц­ла­гер­ни­кам алко­голь был необ­хо­дим! И кто 100­нет обви­нять чело­ве­ка, если, года­ми проживая в таковой внеш­ней обста­нов­ке, с таковым внут­рен­ним состо­я­ни­ем, он захо­чет хоть нена­дол­го себя одурманить!

Еще боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше нуж­да­лись в таком одур­ма­ни­ва­нии те заклю­чен­ные, кото­рых при­нуж­да­ли пооче­ред­но 100­но­вить­ся помощ­ни­ка­ми пала­чей, обслу­жи­вая газо­вые каме­ры и кре­ма­то­рии. Ведь они зна­ли, что наста­нет их оче­редь, и они пой­дут методом сво­их жертв. Им, кста­ти, даже выда­ва­лись прак­ти­че­ски неогра­ни­чен­ные дозы спиртного.

1-ая селекция

В боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шей либо мень­шей сте­пе­ни, но все в нашем эше­лоне нахо­ди­лись во вла­сти «бре­да поми­ло­ва­ния» и наде­я­лись, что все еще может кон­чить­ся бла­го­по­луч­но. Мы пока были не в состо­я­нии осознать смысл про­ис­хо­дя­ще­го; этот смысл стал нам ясен толь­ко к вече­ру. Нам было при­ка­за­но вый­ти из ваго­нов, оста­вив там весь собственный багаж, постро­ить­ся в отдель­ные колон­ны – супруг­чин и жен­щин – и таковым обра­зом, вере­ни­цей, про­де­фи­ли­ро­вать перед стар­шим офи­це­ром СС. Я набрал­ся храб­ро­сти все-же взять с собой собственный мешок с хле­бом, кое-как спря­тав его под паль­то. И вот наша колон­на, один за дру­гим, при­бли­жа­ет­ся к офи­це­ру. Я сооб­ра­жаю: если сей­час он заме­тит мой мешок, тяну­щий меня немножко набок, то я как мини­мум полу­чу опле­уху таковой силы, что она бро­сит меня в грязюка – нечто подоб­ное со мной уже слу­ча­лось. И чем бли­же я под­хо­жу к офи­це­ру, тем боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше, при­чем практически инстинк­тив­но, выпрям­ля­юсь, тем искус­нее мас­ки­рую собственный груз.

И вот он пере­до мной – высо­кий, строй­ный, молод­це­ва­тый, в без­уко­риз­нен­ной, про­100 ишаке­пи­тель­ной фор­ме – эле­гант­ный, холе­ный супруг­чи­на, таковой неиз­ме­ри­мо дале­кий от тех нажимал­ких созданий, что мы сей­час собой пред­став­ля­ем. Он 100­ит в непри­нуж­ден­ной позе, под­пи­рая левой рукою пра­вый локоть, под­няв пра­вую кисть и делая ука­за­тель­ным паль­цем лег­кое дви­же­ние – нале­во, напра­во, но почаще нале­во… Никто из нас не имел ни малей­ше­го пред­став­ле­ния о том, что может озна­чать это небреж­ное дви­же­ние паль­ца. Но кто-то шеп­нул мне, что напра­во – зна­чит на рабо­ты, а нале­во – в лагерь для нера­бо­то­спо­соб­ных и боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных. Зна­чит, нель­зя выгля­деть сла­бым! Я усво­ил это – на этот раз и на мно­го опосля­ду­ю­щих. Мой мешок тянет меня вбок, а я вытя­ги­ва­юсь, выпрям­ля­юсь, как толь­ко могу. Эсэсо­вец испы­ту­ю­ще смот­рит на меня, похо­же, он колеб­лет­ся либо сомне­ва­ет­ся; потом кла­дет обе руки мне на пле­чи, я 100­ра­юсь не суту­лить­ся, стою навы­тяж­ку, и он мед­лен­но раз­во­ра­чи­ва­ет меня вправо…

Вече­ром мы узна­ли истин­ное зна­че­ние данной игры паль­цем. Это была пер­вая селек­ция, пер­вое реше­ние о том, быть либо не быть. Для боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ства из наше­го эше­ло­на, чуть ли не для 90 %, это был смерт­ный при­го­вор. И он был испол­нен в бли­жай­шие же часы. Те, кого направ­ля­ли нале­во, мар­ши­ро­ва­ли сра­зу к зда­нию кре­ма­то­рия, где, как мне рас­ска­зы­ва­ли позже те, кто там рабо­тал, висе­ли над­пи­си на мно­гих евро­пей­ских язы­ках: «Баня», а при вхо­де каж­до­му сова­ли в руку кусо­чек мыла… О том, что с ними про­ис­хо­ди­ло даль­ше, я про­дескать­чу – пусть гово­рят доку­мен­ты, они уже извест­ны. А мы, мень­шин­ство из при­быв­ше­го эше­ло­на, узна­ли о этом вече­ром такого же денька.

Я спро­сил у заклю­чен­ных, уже дав­но нахо­див­ших­ся в лаге­ре, куда мог поде­вать­ся мой кол­ле­га и друг П., с кото­рым мы вме­сте приехали.

– Его посла­ли в дру­гую сторону?

– Да, – отве­тил я.

– Тогда ты уви­дишь его там.

– Где?

Чья-то рука ука­за­ла мне на высо­кую дымо­вую тру­бу в несколь­ких сот­нях мет­ров от нас. Из тру­бы выры­ва­лись ост­рые язы­ки пла­ме­ни, осве­щав­шие баг­ро­вы­ми вспо­ло­ха­ми сероватое поль­ское небо и пре­вра­щав­ши­е­ся в клу­бы чер­но­го дыма.

– Что там?

– Там твой друг парит в небе­сах, – про­зву­чал суро­вый ответ.

Но все это я рас­ска­зы­ваю, забе­гая впе­ред. С пси­хо­ло­ги­че­ской точ­ки зре­ния для каж­до­го из нас меж­ду выхо­дом на вок­зал с его утрен­ним сероватым полу­мра­ком и пер­вой ночкой в лаге­ре про­лег­ла длин­ная-длин­ная доро­га. Эскор­ти­ру­е­мые эсэсов­ски­ми кон­во­и­ра­ми с ружья­ми напе­ре­вес, мы бежа­ли бегом меж­ду дву­мя ряда­ми колю­чей про­во­ло­ки, по кото­рой – мы зна­ли – пущен ток высо­ко­го напря­же­ния. Бежа­ли через весь лагерь к дез­ин­фек­ци­он­ной стан­ции-бане. Для нас, мино­вав­ших первую селек­цию, это дей­стви­тель­но была баня. И сно­ва – еда для наше­го «бре­да поми­ло­ва­ния». Эсэсов­цы, встре­тив­шие нас тут, кажут­ся отно­си­тель­но любез­ны­ми. Но чрезвычайно ско­ро мы заме­ти­ли: они любез­ны, только пока сни­ма­ют с нас наруч­ные часы и доста­точ­но миро­лю­би­во пред­ла­га­ют сдать им все, что у нас есть еще. «Ну что ж, про­па­ло так про­па­ло, – задумывался каж­дый. – И если этот отно­си­тель­но сим­па­тич­ный чело­век берет часы для себя – поче­му бы и нет? Быть может, мне от это­го будет какая-нибудь полезность?»

Дезинфекция

И вот мы ждем в бара­ке, слу­жа­щем кое-чем вро­де пред­бан­ни­ка. Появ­ля­ет­ся эсэсо­вец с оде­я­ла­ми, куда долж­ны быть сло­же­ны все кон­сер­вы, часы, декорации.

Сре­ди нас еще нахо­дят­ся (на поте­ху помощ­ни­кам из чис­ла «100­рых» лагер­ни­ков) наив­ные люди, спра­ши­ва­ю­щие, мож­но ли оста­вить для себя обру­чаль­ное коль­цо, меда­льон, какую-то памят­ную вещич­ку, талис­ман: никто еще не может пове­рить, что отни­ма­ет­ся бук­валь­но все. Я про­бую дове­рить­ся одно­му из 100­рых лагер­ни­ков, накло­ня­юсь к нему и, пока­зы­вая бумаж­ный свер­ток во внут­рен­нем кар­мане паль­то, гово­рю: «Смот­ри, у меня тут руко­пись науч­ной кни­ги. Я понимаю, что ты ска­жешь, понимаю, что остать­ся {живым}, толь­ко {живым} – самое боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шое, что мож­но сей­час про­сить у судь­бы. Но я ниче­го не могу с собой поде­лать, таковой уж я сума­сшед­ший, я желаю боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше­го. Я желаю сохра­нить эту руко­пись, спря­тать ее куда-нибудь, это труд моей жиз­ни». Он, кажет­ся, начи­на­ет меня пони­мама, он усме­ха­ет­ся, сна­ча­ла ско­рее сочув­ствен­но, позже все наиболее иро­нич­но, пре­зри­тель­но, изде­ва­тель­ски и нако­нец с гри­ма­сой пол­но­го пре­не­бре­же­ния злоб­но ревет мне в ответ един­ствен­ное сло­во, самое попку­ляр­ное сло­во из лек­си­ко­на заклю­чен­ных: «Дерь­мо!»

Вот сейчас я окон­ча­тель­но усво­ил, как обсто­ят дела. И со мной про­ис­хо­дит то, что мож­но именовать пиком пер­вой фазы пси­хо­ло­ги­че­ских реак­ций: я под­во­жу чер­ту под всей сво­ей преж­ней жизнью.

Вдруг в тол­пе моих това­ри­щей – смер­тель­но блед­ных, испу­ган­ных, о кое-чем бес­по­мощ­но пере­шеп­ты­ва­ю­щих­ся – про­ис­хо­дит дви­же­ние: это сно­ва про­зву­ча­ла хрип­лая коман­да, и всех бегом заго­ня­ют в сле­ду­ю­щее, уже, кажет­ся, непо­сред­ствен­но бан­ное поме­ще­ние. В цен­тре его 100­ит эсэсов­ский офи­цер, нетер­пе­ли­во ожи­да­ю­щий, пока мы все будем в сбо­ре. Его речь крат­ка, отры­ви­100 и суро­ва: «Я даю для вас две мину­ты. Вот, я смот­рю на часы. За эти две мину­ты вы долж­ны пол­но­стью раз­деть­ся. Все оста­вить на месте. Ниче­го с собой не брать, кро­ме боти­нок, поя­са либо под­тя­жек, очков и, раз­ве что, гры­же­во­го бан­да­жа. Я засе­каю две мину­ты – пошли!»

С нево­о­ра­зи­мой поспеш­но­стью люди начи­на­ют сры­вать с себя одеж­ду. Чем бли­же конец сро­ка, тем нерв (составная часть нервной системы; покрытая оболочкой структура, состоящая из пучка нервных волокон)­нее раз­вя­зы­ва­ют­ся узлы, выдер­ги­ва­ют­ся шнур­ки, рас­сте­ги­ва­ют­ся пряж­ки, пуго­ви­цы, сбра­сы­ва­ет­ся ниж­нее белье. Кого-либо торо­пят – слыш­ны хло­па­ю­щие уда­ры кну­та по наго­му телу… Нас гонят куда-то еще, нас бре­ют – не толь­ко наго­вы. Ни одно­го воло­са не оста­ет­ся на теле. Мы чуть узна­ем друг дру­га. Мы стро­им­ся. Нас гонят в душе­вую. Но тут есть нечто, что нас раду­ет, что кажет­ся сча­стьем: из кра­нов идет дей­стви­тель­но вода. Вода!

Что остается человеку: нагое существование

За несколь­ко минут ожи­да­ния душа мы ост­ро ощу­ти­ли свою голо­ту. Да, сейчас у тебя дей­стви­тель­но нет ниче­го, кро­ме соб­ствен­но­го тела. Нет даже волос – нет ниче­го, кро­ме наше­го в самом пря­мом смыс­ле наго­го суще­ство­ва­ния. Что нам оста­лось от преж­ней жиз­ни? Мне, напри­мер, толь­ко очки и пояс. Его, прав­да, мне вско­ре при­шлось обме­нять на кусочек хлеба.

Обла­да­те­лям гры­же­вых бан­да­жей при­шлось вече­ром пере­жить очередной вол­ну­ю­щий момент. 100­ро­100 бло­ка наше­го бара­ка, «при­вет­ствуя» наше появ­ле­ние, заве­рил нас «чест­ным сло­вом», что вся­ко­го, кто зашил в собственный бан­даж дол­ла­ры либо бла­го­род­ные метал­лы, он лич­но пове­сит на вот данной – рука ука­зу­ет ввысь – бал­ке. И с гор­до­стью пояс­нил, что на такие само­лич­ные дей­ствия он име­ет право.

С обу­вью, кото­рую нам пона­ча­лу оста­ви­ли, тоже не все было глад­ко. Не достаточно-маль­ски при­лич­ную все-же забра­ли, вза­мен же чело­век мог полу­чить что-то совершенно не по раз­ме­ру. Тому же, кто опосля­до­вал доб­ро­же­ла­тель­но­му, каза­лось бы, сове­ту встре­чен­ных у вхо­да заклю­чен­ных со 100­жем и отре­зал голе­ни­ща сво­их пре­крас­ных высо­ких канад­ских мото­цик­лет­ных бут­сов со шну­ров­кой, да еще для мас­ки­ров­ки зама­зал пространство обре­за мылом, при­шлось чрезвычайно и чрезвычайно пожа­леть о этом. Ибо пред­100­я­ло прой­ти мимо офи­це­ра для кон­тро­ля обу­ви, и запо­до­зрен­но­го в «акте сабо­та­жа» загна­ли в какую-то сосед­нюю камор­ку, отку­да еще дол­го слы­ша­лись уда­ры кну­та и кри­ки истязуемого…

1-ые реакции

Так руши­лись иллю­зии, одна за дру­гой. Тогда и яви­лось нечто неожи­дан­ное: чер­ный юмор. Мы ведь поня­ли, что нам уже нече­го терять, кро­ме это­го до смеш­но­го наго­го тела. Еще под душем мы 100­ли обме­ни­вать­ся шут­ли­вы­ми (либо пре­тен­ду­ю­щи­ми на это) заме­ча­ни­я­ми, что­бы под­бод­рить друг дру­га и преж­де все­го себя. Кое-какое осно­ва­ние для это­го было – ведь все-же из кра­нов идет дей­стви­тель­но вода!

Кро­ме чер­но­го юмо­ра появи­лось еще дру­гое чув­ство, что-то вро­де любо­пыт­ства. Лич­но мне таковая реак­ция на чрез­вы­чай­ные обсто­я­тель­ства была уже зна­ко­ма совершенно из дру­гой обла­сти. В горах, при обва­ле, отча­ян­но цеп­ля­ясь и караб­ка­ясь, я в какие-то секун­ды, даже толики секун­ды испы­ты­вал что-то вро­де отстра­нен­но­го любо­пыт­ства: оста­нусь ли живой? Полу­чу травок­му чере­па? Пере­лом каких-либо костей? И в Аушви­це у людей на корот­кое вре­мя воз­ни­ка­ло состо­я­ние некоторой объ­ек­ти­ви­за­ции, отстра­нен­но­сти, мгно­ве­ния практически холод­но­го любо­пыт­ства, практически 100­рон­не­го наблю­де­ния, когда душа вроде бы отклю­ча­ет­ся и сиим пыта­ет­ся защи­тить­ся, спа­стись. Нам 100­но­ви­лось любо­пыт­но, что все-таки будет про­ис­хо­дить даль­ше. Как, напри­мер, мы, совер­шен­но нагие и мок­рые, вый­дем отсю­да нару­жу, на холод позд­ней озари?

В тот раз, кста­ти, никто поче­му-то не схва­тил даже насмор­ка. Впо­след­ствии у нас быва­ли подоб­ные три­ви­аль­ные пово­ды для удив­ле­ния. Те из нас, кто изу­чал меди­ци­ну, име­ли воз­мож­ность убе­дить­ся: учеб­ни­ки врут! В их напи­са­но, что чело­век не может обхо­дить­ся без сна наиболее настолько­ких-то часов – вра­нье! Это толь­ко выдум­ки, что чело­век не может того либо ино­го созодать, не может спать, «если не…», не может жить «без…»! В первую же ночь (то есть темное время суток) в Аушви­це я спал на 3-х­этаж­ных нарах, где на каж­дом эта­же, раз­ме­ром при­мер­но 2×2,5 м, лежа­ли пря­мо на нагих дос­ках по 9 чело­век, на кото­рых пола­га­лось 2 нажимал­ких оде­я­ла. Мы, конеч­но, мог­ли уме­стить­ся, толь­ко лежа на боку, тес­но вжав­шись друг в дру­га; впро­чем, в нетоп­ле­ном бара­ке это было нелиш­ним. Брать наверх обувь было запре­ще­но, и толь­ко в выс­шей сте­пе­ни неле­галь­но кое-кто решал­ся исполь­зо­вать ее в каче­стве подуш­ки. Про­чим же не оста­ва­лось ниче­го дру­го­го, как поло­жить наго­ву на согну­тую в лок­те руку. Но сон вопре­ки все­му при­хо­дит, при­глу­ша­ет созна­ние, дает воз­мож­ность отклю­чить­ся от все­го ужа­са, всей боли (переживание, связанное с истинным или потенциальным повреждением ткани) это­го положения.

Из дру­гих подоб­ных неожи­дан­но­стей мож­но упо­мя­нуть сле­ду­ю­щие: разу­ме­ет­ся, при­шлось запамятовать о зуб­ных щет­ках, разу­ме­ет­ся, мы испы­ты­ва­ли жесто­чай­ший ави­та­ми­ноз, но состо­я­ние десен было луч­ше, чем когда-либо рань­ше, в пери­о­ды само­го здо­ро­во­го пита­ния. Да не достаточно ли что еще ока­за­лось воз­мож­ным! Пол­го­да носить одну рубаш­ку, пока она бук­валь­но не истле­ет на теле, мно­го дней под­ряд не разумы­вать­ся, пото­му что промерз водо­про­вод, не вымывать свои руки, веч­но гряз­ные от зем­ля­ных работ, и обой­тись без ран и вос­па­ле­ний – прав­да, до тех только пор, пока не нача­лись отмо­ро­же­ния. Либо: чело­век, кото­ро­го преж­де будил малей­ший шорох в сосед­ней ком­на­те, сей­час засы­па­ет, чуть сва­лив­шись на нары, дремлет плечо о плечо с това­ри­щем, хра­пя­щим ему в самое ухо. При­хо­дишь к выво­ду, что прав был Досто­ев­ский, опре­де­лив чело­ве­ка как суще­ство, кото­рое ко все­му при­вы­ка­ет. Если б нас спро­си­ли, насколь­ко это вер­но, мы бы отве­ти­ли: «Да, это так. Чело­век ко все­му при­вы­ка­ет. Но не спра­ши­вай­те нас как».

«Ринуться на проволоку»?

Но все это еще толь­ко нача­ло пси­хо­ло­ги­че­ских наблю­де­ний. Мы еще не так дале­ко ушли в пони­ма­нии про­ис­хо­дя­ще­го вокруг нас и в нас самих. Мы еще нахо­дим­ся в пер­вой фазе наших душев­ных реакций.

Без­вы­ход­ность ситу­а­ции, еже­днев­ная, еже­час­ная, еже­ми­нут­ная угро­за гибе­ли – все это при­во­ди­ло практически каж­до­го из нас, пусть даже мель­ком, нена­дол­го, к мыс­ли о само­убий­стве. Но я, исхо­дя из моих миро­воз­зрен­че­ских пози­ций, о кото­рых еще будет ска­за­но, в пер­вый же вечер, преж­де чем уснуть, отдал для себя сло­во «не бро­сать­ся на про­во­ло­ку». Сиим спе­ци­фи­че­ским лагер­ным выра­же­ни­ем обо­зна­чал­ся здеш­ний спо­соб само­убий­ства – при­кос­нув­шись к колю­чей про­во­ло­ке, полу­чить смер­тель­ный удар тока высо­ко­го напря­же­ния. Но реше­ние «не бро­сать­ся на про­во­ло­ку», в сущ­но­сти, в Аушви­це не достаточно что меня­ло. Само­убий­ство тут теря­ло смысл, пото­му что вооб­ще было невоз­мож­но рас­счи­ты­вать на сколь­ко-нибудь дол­гую жизнь. Рас­суж­дая чисто логи­че­ски либо узна­вая неко­то­рые циф­ры, заклю­чен­ный вынуж­ден был при­знать, что чуть ли ему удаст­ся попасть в то незна­чи­тель­ное чис­ло счаст­лив­чи­ков, кото­рые ускольз­нут от всех селек­ций и дру­гих спо­со­бов уни­что­же­ния. В Аушви­це заклю­чен­ный, нахо­дя­щий­ся еще в состо­я­нии пер­вич­но­го шока, совершенно не боит­ся смер­ти. Даже газо­вая каме­ра уже через несколь­ко дней не вызы­ва­ет у него стра­ха. В его гла­зах это про­100 нечто, что избав­ля­ет от забо­ты о самоубийстве.

Я лич­но не при­над­ле­нажимал к тем, кто пере­жил пер­вич­ный шок, шок поступ­ле­ния наи­бо­лее болез­нен­но. Это не раз под­твер­жда­ли и мои непредубеж­ден­ные това­ри­щи. И все-же при сле­ду­ю­щем эпи­зо­де я мог толь­ко усмехнуться.

Несмот­ря на запрет поки­отдать бара­ки без осо­бо­го рас­по­ря­же­ния, один мой зна­ко­мый кол­ле­га, при­быв­ший сюда неде­лей рань­ше, про­шмыг­нул к нам на сле­ду­ю­щее утро опосля при­бы­тия. Он желал нас успо­ко­ить, про­све­тить, уте­шить. Поху­дев­ший практически до неузна­ва­е­мо­сти, он тороп­ли­во, с наиболее либо наименее убе­ди­тель­но наиг­ран­ной живо­стью, бро­сал нам фра­зы: «Не бой­тесь! Не бой­тесь селек­ции! М. (глав­ный доктор лаге­ря, эсэсо­вец) счи­та­ет­ся с вра­ча­ми!» (Это было неправ­дой. Не буду вда­вать­ся в подроб­но­сти, но сейчас я это понимаю: доктор одно­го бло­ка, сам заклю­чен­ный, чело­век лет 6­де­ся­ти, рас­ска­зал мне, как он умо­лял это­го М. выз­во­лить его отпрыска, кото­ро­му пред­100­я­ла газо­вая каме­ра. И тот холод­но, жест­ко отка­зал.) «О одном про­шу вас, одно сове­тую, – горя­чил­ся этот кол­ле­га, – обривай­тесь! Если удаст­ся – обривай­тесь каж­дый денек! Чем? Ну, хоть оскол­ком стек­ла! Отда­вай­те послед­ний кусочек хле­ба, что­бы кто-либо вас побрил! Выбри­тый супруг­чи­на выгля­дит моло­же, и щеки ведь розо­ве­ют, когда их поскре­бешь. Толь­ко не болеть, не выгля­деть боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ным! Желай­те жить – про­из­во­ди­те впе­чат­ле­ние рабо­то­спо­соб­но­го. Доста­точ­но само­го малень­ко­го упу­ще­ния – и все про­па­ло! Ну, допу­стим, у вас там с ботин­ком что-то, и вы немножко при­хра­мы­ва­е­те. 100­ит офи­це­ру СС это заме­тить, и газо­вая каме­ра для вас обес­пе­че­на. Зна­е­те, кого у нас назы­ва­ют “мусуль­ма­нин”? Скорб­ная фигу­ра, опу­стив­ший­ся, тощий, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ной вид, – сра­зу вид­но, что к тяже­лой рабо­те не спо­со­бен. Его-то рань­ше либо поз­же, ско­рее рань­ше, и отпра­вят туда, в газ. Поэто­му снова – обривай­тесь! Стой­те и ходи­те пря­мо! Тогда и мож­но не боять­ся газа… Да, вы-то тут все­го 24 часа, а я уже понимаю и я уве­ряю вас, вы може­те не боять­ся газо­вой каме­ры, раз­ве вот один, – и он ука­зал на меня. – Ты ведь не оби­дел­ся? Я гово­рю откры­то. Самое боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шейке – этот, – он сно­ва кив­нул на меня, – попка­дет под сле­ду­ю­щую селек­цию. Так что успо­кой­тесь…» Кля­нусь, во вре­мя данной речи я толь­ко усме­хал­ся. И, навер­ное, вся­кий дру­гой на моем месте повел бы себя так же.

Гот­хольд Эфра­им Лес­синг как-то ска­зал: «Неко­то­рые ситу­а­ции лиша­ют чело­ве­ка разу­ма, если толь­ко ему есть что лишать­ся». В ано­маль­ной ситу­а­ции имен­но ано­маль­ная реак­ция 100­но­вит­ся нор­маль­ной. И пси­хи­ат­ры мог­ли бы под­твер­дить – чем нор­маль­нее чело­век, тем есте­ствен­нее для него ано­маль­ная реак­ция, если он попка­да­ет в ано­маль­ную ситу­а­цию, к при­ме­ру, будучи поме­щен в пси­хи­ат­ри­че­скую лечеб­ни­цу. Так и реак­ция заклю­чен­ных в конц­ла­ге­ре, взя­тая сама по для себя, явля­ет кар­ти­ну ненор­маль­но­го, неесте­ствен­но­го душев­но­го состо­я­ния, но рас­смот­рен­ная в свя­зи с ситу­а­ци­ей, она пред­100­ет как нор­маль­ная, есте­ствен­ная и обычная.

Фаза 2-ая: жизнь в лагере

Апатия (греч. — без — страсть, состояние, обусловленное безучастным, отречённым отношением к происходящему вокруг)

Через несколь­ко дней пси­хо­ло­ги­че­ские реак­ции начи­на­ют поменять­ся. Пере­живой пер­во­на­чаль­ный шок, заклю­чен­ный поне­мно­гу погру­жа­ет­ся во вто­рую фазу – фазу отно­си­тель­ной апа­тии, когда в его душе что-то отмирает.

Поми­мо рас­смот­рен­ных выше раз­но­о­раз­ных аффек­тив­ных реак­ций, чело­ве­ка, попав­ше­го в лагерь, муча­ют и другие душев­ные пере­жи­ва­ния, кото­рые он пыта­ет­ся внутри себя заглу­шить. Преж­де все­го это без­гра­нич­ная тос­ка по близ­ким и род­ным, остав­шим­ся дома. Она быть может таковой жгу­чей, что захва­ты­ва­ет все его суще­ство. Потом появ­ля­ет­ся отвра­ще­ние ко все­му, на что пада­ет его взор. Как и все его това­ри­щи, он одет сей­час в такие лох­мо­тья, что ого­род­ное пуга­ло пока­за­лось бы по срав­не­нию с ним эле­гант­ным. В лаге­ре меж­ду бара­ка­ми нет ниче­го, кро­ме болот­ной гря­зи, и чем боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше ее уби­ра­ешь, тем тес­нее при­хо­дит­ся с ней сопри­ка­сать­ся. Имен­но ново­при­быв­ших охот­нее все­го направ­ля­ли в рабо­чие коман­ды, заня­тые очист­кой отхо­жих мест и выво­зом нечи­стот. При езде по коч­ко­ва­то­му полю брыз­ги данной жижи лете­ли вокруг, попка­да­ли на лицо. Но 100­и­ло при всем этом дер­нуть­ся, сде­лать попыт­ку выте­реть­ся, как здесь же сле­до­вал удар пал­кой – так капо реа­ги­ро­вал на излиш­нюю, по его мне­нию, «разделяй­кат­ность» сво­е­го рабочего.

Уга­са­ние нор­маль­ных эмоций про­дол­жа­лось и про­дол­жа­лось. Вна­ча­ле заклю­чен­ный не мог выно­сить тех садист­ских экзе­ку­ций, при кото­рых его застав­ля­ли при­сут­ство­вать; он отво­дил взор от сво­их това­ри­щей, часа­ми при­се­дав­ших и вста­вав­ших в гря­зи в тем­пе, дик­ту­е­мом уда­ра­ми. Но про­хо­дят деньки, неде­ли, и он начи­на­ет реа­ги­ро­вать ина­че. Ран­ним с утра, еще в тем­но­те, 100­ит он в сво­ей колонне у ворот лаге­ря перед мар­шем на рабо­ту; кое-где рядом раз­да­ет­ся крик боли (переживание, связанное с истинным или потенциальным повреждением ткани), он обо­ра­чи­ва­ет­ся и лицезреет: его това­ри­ща уда­ра­ми сби­ва­ют с ног, под­ни­ма­ют и сно­ва сби­ва­ют. Поче­му? За что? Его това­рищ болен, у него высо­кая тем­пе­ра­ту­ра, но, на его несча­стье, жар начал­ся толь­ко данной ночкой и у него не было воз­мож­но­сти свое­вре­мен­но изме­рить тем­пе­ра­ту­ру в пролаза­ре­те и остать­ся в бара­ке как боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­но­му. Сейчас его нака­зы­ва­ют как симу­лян­та, отлы­ни­ва­ю­ще­го от работы.

Мучи­тель­ная кар­ти­на, но наше­го заклю­чен­но­го, нахо­дя­ще­го­ся уже на вто­рой 100­дии пси­хо­ло­ги­че­ско­го реа­ги­ро­ва­ния, это уже не тро­га­ет. Рав­но­душ­но, как-то отре­шен­но, с тупым без­раз­ли­чи­ем наблю­да­ет он за про­ис­хо­дя­щим. Либо: вече­ром он сам, опух­ший от наго­да, с нары­ва­ми либо высо­кой тем­пе­ра­ту­рой пле­тет­ся в пролаза­рет в надеж­де полу­чить осво­бож­де­ние от работ хоть на два денька. И тут он настолько же рав­но­душ­но будет смот­реть, как втас­ки­ва­ют две­на­дца­ти­лет­не­го пар­ниш­ку. Для это­го маль­чи­ка в лаге­ре не нашлось обу­ви, и его, босо­го, застав­ля­ли часа­ми про­100­и­вать на сне­гу пла­ца и рабо­тать на холо­де. Его 100­пы вко­нец отмо­ро­же­ны, и сейчас доктор отры­ва­ет пин­це­том почер­нев­шие кус­ки того, что было паль­ца­ми… Брезг­ли­вость, ужас, состра­да­ние, воз­му­ще­ние – ниче­го это­го заклю­чен­ный сейчас уже не в состо­я­нии испы­ты­вать. За несколь­ко недель в лаге­ре он лицезрел настолько­ко стра­да­ю­щих, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных, уми­ра­ю­щих, мерт­вых, что такие кар­ти­ны его уже не трогают.

Одно вре­мя я лежал в сып­но­ти­фоз­ном бара­ке, сре­ди лихо­ра­дя­щих, бре­дя­щих, уми­ра­ю­щих боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных. И вот снова толь­ко что погиб один из их. Это слу­чи­лось на гла­зах у всех уже в кото­рый раз, в сво­ей посто­ян­ной повто­ря­е­мо­сти это уже не вызы­ва­ет ника­ких эмоций. Я вижу, как то один, то дру­гой под­хо­дят к еще теп­ло­му тру­пу, копо­шат­ся воз­ле него. Один заби­ра­ет несколь­ко засох­ших гряз­ных кар­то­фе­лин, остав­ших­ся от обе­да. Дру­гой решил, что дере­вян­ные опор­ки погиб­ше­го все таки луч­ше его соб­ствен­ных, и меня­ет­ся с ним. Тре­тий дела­ет то же с курт­кой. Чет­вер­тый раду­ет­ся, что отыскал тут насто­я­щий – поду­май­те, насто­я­щий! – шпа­гат. Без­участ­но наблю­даю я за их воз­ней. Нако­нец застав­ляю себя под­нять­ся и гово­рю сани­та­ру, что нужно выне­сти из бара­ка (зем­лян­ки) труп.

Решив­шись это сде­лать, он берет мерт­во­го за ноги, сбра­сы­ва­ет в узенький про­ход меж­ду дву­мя ряда­ми досок, на кото­рых лежат, спра­ва и сле­ва, 50 боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных в лихо­рад­ке, и воло­чит по буг­ри­100­му зем­ля­но­му полу к выхо­ду. Там есть две сту­пень­ки – ввысь и вниз, – веч­ная про­бле­ма для нас, обес­си­лев­ших от наго­да. Без помо­щи рук, не цеп­ля­ясь за двер­ные кося­ки, одни­ми уси­ли­я­ми ног мы дав­но уже не можем пере­ва­лить соб­ствен­ный вес через два два­дца­ти­сан­ти­мет­ро­вых барье­ра. И вот сейчас нужно про­та­щить по сиим сту­пень­кам труп – сна­ча­ла наверх, позже вниз. А чело­век, заня­тый сиим, тоже обес­си­лен. Сна­ча­ла он выво­ла­ки­ва­ет ноги, позже – туло­ви­ще, позже мы слы­шим непри­ят­ное посту­ки­ва­ние наго­вы о ступени.

Тем вре­ме­нем в барак втас­ки­ва­ют обед – боч­ку жид­ко­го супа. Его быст­ро раз­да­ют, быст­ро поеда­ют. Мое пространство напро­тив вхо­да, на дру­гом кон­це бара­ка, рядом с един­ствен­ным малень­ким окном, нахо­дя­щим­ся практически на уровне зем­ли. Обхва­тив свою мис­ку, я грею о нее око­че­нев­шие руки и, хле­бая суп, обо­ра­чи­ва­юсь к окну. Отту­да на меня широ­ко рас­кры­ты­ми гла­за­ми смот­рит этот труп. Еще два часа вспять мы с ним раз­го­ва­ри­ва­ли! Я про­дол­жаю хлебать…

Если б я чисто про­фес­си­о­наль­но не уди­вил­ся тогда соб­ствен­но­му бес­чув­ствию, то, навер­ное, этот эпи­зод даже не запом­нил бы – настоль­ко не достаточно была окра­ше­на чув­ства­ми вся та жизнь в целом.

Что причиняло боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)

Апа­тия, внут­рен­нее оту­пе­ние, без­раз­ли­чие – эти про­яв­ле­ния вто­рой фазы пси­хо­ло­ги­че­ских реак­ций заклю­чен­но­го дела­ли его наименее чув­стви­тель­ным к еже­днев­ным, еже­час­ным побо­ям. Имен­но этот род нечув­стви­тель­но­сти мож­но счи­тать необ­хо­ди­мей­шей защит­ной бро­ней, с помо­щью кото­рой душа пыта­лась огра­дить себя от тяже­ло­го урона.

Пин­ки и уда­ры мож­но было полу­чить в лаге­ре по малей­шей при­чине, ну и совсем без при­чи­ны. При­мер: на строй­ке, где я рабо­таю, при­шло вре­мя раз­да­чи хле­ба. Мы выстра­и­ва­ем­ся в оче­редь, в заты­лок друг дру­гу. Чело­век, 100­яв­ший за мной, веро­ят­но, немно­го отсту­пил от пря­мой полосы. Хотя с точ­ки зре­ния дис­ци­пли­нар­ной это не было нару­ше­ни­ем (ведь 100­я­ли мы там, где поло­же­но), это кое-чем не понра­ви­лось кон­во­и­ру, воз­мож­но, оскор­би­ло его чув­ство сим­мет­рии. Во вся­ком слу­чае, я не мог иметь пред­став­ле­ния о том, что про­ис­хо­дит у меня за спи­ной и что дума­ет кон­во­ир. И меня про­100 оше­ло­ми­ли два вне­зап­ных силь­ных уда­ра по наго­ве. Толь­ко тогда я уви­дел, что воз­ле нас 100­ит кон­во­ир и он пустил в ход дубинку.

При­чи­ня­е­мая побо­я­ми телес­ная боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение) была для нас, заклю­чен­ных, не самым глав­ным (точ­но так же, как для под­вер­га­е­мых нака­за­нию деток). Душев­ная боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение), воз­му­ще­ние про­тив неспра­вед­ли­во­сти – вот что, несмот­ря на апа­тию, мучи­ло боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше. В этом смыс­ле даже удар, кото­рый при­хо­дит­ся мимо, быть может болез­нен­ным. Одна­жды, напри­мер, мы в силь­ную метель рабо­та­ли на желез­но­до­рож­ных путях. Уже хотя бы ради того, что­бы не промерз­нуть окон­ча­тель­но, я чрезвычайно при­леж­но трам­бо­вал колею щебен­кой, но в некий момент оста­но­вил­ся, что­бы высмор­кать­ся. К несча­стью, имен­но в этот момент кон­во­ир обер­нул­ся ко мне и, конеч­но, решил, что я отлы­ни­ваю от рабо­ты. Самым болез­нен­ным для меня в этом эпи­зо­де был не ужас дис­ци­пли­нар­но­го взыс­ка­ния, битья. Вопре­ки уже пол­ней­ше­му, каза­лось бы, душев­но­му оту­пе­нию, меня очень уяз­ви­ло то, что кон­во­ир не счел то нажимал­кое суще­ство, каким я был в его гла­зах, достой­ным даже бран­но­го сло­ва: вроде бы играя, он под­нял с зем­ли гранит и бро­сил в меня. Я дол­жен был осознать: так при­вле­ка­ют вни­ма­ние како­го-нибудь животик­но­го, так домаш­ней ско­тине напо­ми­на­ют о ее обя­зан­но­стях – рав­но­душ­но, не снис­хо­дя до наказания.

Тяжесть презрения

Самое болез­нен­ное в побо­ях – это пре­зре­ние, кото­рым они сопро­вож­да­ют­ся. Одна­жды мы пере­тас­ки­ва­ли через обле­де­нев­шие желез­но­до­рож­ные пути тяже­лые шпа­лы. 100­и­ло одно­му, поскольз­нув­шись, осту­пить­ся либо свалиться, как он увлек бы за собой това­ри­щей, несу­щих шпа­лу вме­сте с ним.

Сре­ди нас был мой кол­ле­га и друг, стра­дав­ший врож­ден­ным выви­хом тазо­бед­рен­но­го суста­ва. Он был неве­ро­ят­но рад, что попал на рабо­ты, – ведь люди с физи­че­ским недо­стат­ком вро­де него под­ле­жа­ли селек­ции, их уча­стью 100­но­ви­лась газо­вая каме­ра. И вот он ковы­ля­ет под гру­зом осо­бен­но тяже­лой шпа­лы; оста­ет­ся уже несколь­ко шагов до места, куда ее нужно сбро­сить, когда я вижу, что его нога сколь­зит. Я еще сво­ей шпа­лы не полу­чил и практически авто­ма­ти­че­ски бро­са­юсь его под­дер­нажимать. В этот же момент на мою спи­ну опус­ка­ет­ся дубин­ка кон­во­и­ра, и ярост­ный крик воз­вра­ща­ет меня на пространство. А ведь все­го несколь­ко минут вспять этот же кон­во­ир пре­зри­тель­но раз­гла­голь­ство­вал о том, что у нас, сви­ней, нет духа приятельства…

В дру­гой раз мы долж­ны были при 20-гра­дус­ном моро­зе копать про­зяб­шую, твер­дую, как гранит, зем­лю для про­клад­ки водо­про­вод­ных труб. К это­му вре­ме­ни я уже чрезвычайно ишака­бел физи­че­ски. И вот появ­ля­ет­ся над­зи­ра­ю­щий за рабо­та­ми – тол­100­ще­кий, румя­ный, с лицом, весь­ма напо­ми­на­ю­щим сви­ное рыло. Как нам, застыл­за­ю­щим, не поза­ви­до­вать его полу­шуб­ку, его отлич­ным пер­чат­кам – ведь мы оде­ты в тря­пье, руки у нас нагие! С мину­ту он дескать­ча раз­гля­ды­вал меня и кучу выко­пан­ной зем­ли пере­до мной – сви­де­тель­ство моей про­дук­тив­но­сти. Я пре­дви­жу недоб­рое, и дей­стви­тель­но сле­ду­ет вопль: «Ты, сви­нья! Я сле­жу за тобой все вре­мя! Я пока еще­жу для тебя, как следует рабо­тать! Ты у меня будешь зуба­ми зем­лю грызть! Ты тут подох­нешь, уж я о этом поза­бо­чусь! Ты у меня за два денька сги­нешь! Ты в сво­ей жиз­ни ни денька не рабо­тал, это вид­но. Кем ты был, ты, ско­ти­на? Раз­ные делиш­ки обде­лы­вал, ха!»

Мне уже все рав­но. Я пони­маю: угро­зу мое­го быст­ро­го уни­что­же­ния нужно при­ни­мама все­рьез. Но я выпрям­ля­юсь, смот­рю ему пря­мо в гла­за и говорю:

– Я был вра­чом. Доктором-специалистом.

– Что? Вра­чом ты был? Денек­ги ты у людей вытя­ги­вал – в это я поверю.

– Гос­по­дин руко­во­ди­тель работ! Как раз основ­ную свою рабо­ту я вел бес­плат­но – в боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ни­це для бедных.

Да, это было уже слиш­ком! Он беше­но бро­са­ет­ся на меня, опро­ки­ды­ва­ет на зем­лю, что-то кричит как одержимый…

Но мне повез­ло. Капо моей рабо­чей груп­пы бла­го­во­лил ко мне. Во вре­мя мно­го­ча­со­вых мар­шей на рабо­ты и с работ я выслу­ши­вал его про­государств­ные повест­во­ва­ния о его любов­ных исто­ри­ях и семей­ных кон­флик­тах, обсуж­отдал их с ним и про­из­вел на него извест­ное впе­чат­ле­ние сво­и­ми харак­те­ро­ло­ги­че­ски­ми диа­гно­за­ми и пси­хо­те­ра­пев­ти­че­ски­ми сове­та­ми. То, как он дли­тель­ное вре­мя выра­нажимал свою бла­го­дар­ность, было для меня чрезвычайно цен­ным: он обес­пе­чи­вал мне пространство рядом с собой в пер­вых рядах нашей колон­ны, состо­яв­шей обыч­но из 280 чело­век. В чем здесь пре­иму­ще­ство? Толь­ко пред­ставь­те для себя: ран­ним с утра, еще в тем­но­те, мы начи­на­ем стро­ить­ся. Каж­дый боит­ся прий­ти слиш­ком позд­да и ока­зать­ся в послед­их рядах. Ведь если вдруг пона­до­бят­ся люди для каких-либо дру­гих, наиболее тяже­лых и непри­ят­ных работ, появит­ся стар­ший по лаге­рю (момент, ожи­дав­ший­ся со стра­хом) и отбе­рет нуж­ное ему если­че­ство из этих послед­их рядов. Впро­чем, ино­гда, что­бы обма­нуть рас­че­ты «этих хит­ре­цов», он отби­рал как раз пер­вые ряды. Неважно какая прось­ба либо попыт­ка про­те­100 здесь же подав­ля­лись парой вну­ши­тель­ных уда­ров сапо­гом, и жертв выбо­ра под окри­ки и брань гна­ли на плац.

До того времени, пока дли­лись изли­я­ния мое­го капо, ниче­го подоб­но­го со мной слу­чить­ся не мог­ло – мне было обес­пе­че­но почет­ное пространство рядом с ним. И это еще не все. Как и все оби­та­те­ли лаге­ря, я жесто­ко стра­отдал от наго­да. Ноги мои страш­но отек (избыточное накопление жидкости в органах)­ли, и кожа из-за это­го так натя­ну­лась, что я с тру­дом сги­бал коле­ни. Ботин­ки, что­бы всу­нуть в их отек (избыточное накопление жидкости в органах)­шие 100­пы, при­хо­ди­лось остав­лять неза­шну­ро­ван­ны­ми, и туда посто­ян­но наби­вал­ся снег, так что ноги были к тому же посто­ян­но мок­ры. Если б даже нашлись какие-то тол­стые нос­ки, ботин­ки бы тогда совсем не налез­ли. Конеч­но, на ногах появи­лись отмо­ро­же­ния, тре­щи­ны, так что бук­валь­но каж­дый шаг 100­но­вил­ся мукой. И очередное бед­ствие: при мар­ше по засне­жен­но­му полю на подош­вы нали­пал снег, на их обра­зо­вы­ва­лись ледя­ные буг­ры. То и дело, поскольз­нув­шись, падал один, на него наты­кал­ся и падал шед­ший сле­дом, колон­на рас­стра­и­ва­лась, насту­па­ла замин­ка. Кон­во­и­ры при­кла­да­ми ружей наво­ди­ли поря­док, строй сно­ва дви­гал­ся, и сно­ва все повто­ря­лось. Итак вот, чем бли­же к нача­лу колон­ны ты идешь, тем мень­ше пре­пят­ствий впе­ре­ди тебя, тем пореже ты вынуж­ден оста­нав­ли­вать­ся, а позже, несмот­ря на эту адскую боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение) в ногах, бежать бегом. Как дол­жен быть счаст­лив лич­ный пси­хо­те­ра­певт «гос­по­ди­на капо», име­ю­щий воз­мож­ность идти побли­зо­сти от него, в пер­вых рядах, в наиболее либо наименее рав­но­мер­ном темпе!

Не умол­чу и о дру­гом гоно­ра­ре. До того времени, пока на рабо­чей пло­щад­ке давал­ся суп, я мог рас­счи­ты­вать, что, когда подой­дет моя оче­редь, капо опу­стит полов­ник немно­го поглуб­же и зачерп­нет мне со дна несколь­ко лиш­их горошин.

И вот этот капо, быв­ший офи­цер, набрал­ся храб­ро­сти ото­звать в 100­рон­ку разъ­ярен­но­го началь­ни­ка и шеп­нуть ему, что он зна­ет меня «как хоро­ше­го работ­ни­ка». Конеч­но, это бы не посодействовал­ло, но на сле­ду­ю­щий денек капо смог сунуть меня в дру­гую рабо­чую группу.

Этот эпи­зод мож­но истол­ко­вать по-раз­но­му. Но для меня он слу­жит под­твер­жде­ни­ем того, что даже при всей апа­тии, при всей при­глу­шен­но­сти эмоций чело­век все-же оста­ет­ся спо­соб­ным на вспыш­ку воз­му­ще­ния. И вызы­ва­ет ее не настолько­ко гру­бость обра­ще­ния либо физи­че­ская боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение), сколь­ко уни­же­ние, сопро­вож­да­ю­щее все это. Мне про­100 кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов) уда­ри­ла в наго­ву, когда я при­нуж­ден был выслу­ши­вать изде­ва­тель­ства чело­ве­ка, не имев­ше­го ника­ко­го пред­став­ле­ния о моей преж­ней жиз­ни, чело­ве­ка настоль­ко гру­бо­го и наг­ло­го, что меди­цин­ская сест­ра гос­пи­та­ля, где я рань­ше рабо­тал, не пусти­ла бы его на порог. И нужно ска­зать, что эта моя вспыш­ка, про­ис­шед­шая на гла­зах 100­я­щих вокруг това­ри­щей, при­нес­ла мне некое облегчение.

Пусть ред­ко, но быва­ли и бри­га­ди­ры, кото­рые про­яв­ля­ли хоть некое состра­да­ние и дела­ли что мог­ли, что­бы облег­чить нашу участь хотя бы на строй­пло­щад­ке. Прав­да, и все они вре­мя попре­ка­ли нас тем, что, дескать, нор­маль­ный рабо­чий выпол­нил бы наше зада­ние гораз­до быст­рее. Но по край­ней мере они с пони­ма­ни­ем отно­си­лись и к нашим воз­ра­же­ни­ям – что нор­маль­ный рабо­чий пита­ет­ся кое-чем боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шим, чем 300 (и это тео­ре­ти­че­ски, а прак­ти­че­ски еще мень­ше) грам­мов хле­ба и мис­ка водя­ни­100­го сума в денек; что нор­маль­ный рабо­чий не нахо­дит­ся под посто­ян­ным душев­ным гне­том, как мы; что над ним не висит посто­ян­ная угро­за смер­ти. И так дальше, и так дальше… Одно­му доб­ро­же­ла­тель­но­му бри­га­ди­ру я даже ска­зал одна­жды: «Если б вы, гос­по­дин бри­га­дир, за несколь­ко недель обучи­лись у меня созодать спин­но-моз­го­вую пунк­цию так же хоро­шо, как я у вас обучил­ся зем­ля­ным рабо­там, – тогда вели­кое для вас почте­ние». И он толь­ко ухмыльнулся.

Воз­вра­ща­ясь к апа­тии как глав­но­му симп­то­му вто­рой фазы, сле­ду­ет ска­зать, что это – осо­бый меха­низм пси­хо­ло­ги­че­ской защи­ты. Реаль­ность сужа­ет­ся. Все мыс­ли и чув­ства кон­цен­три­ру­ют­ся на одной-един­ствен­ной зада­че: выжить! И вече­ром, когда изму­чен­ные люди воз­вра­ща­лись с работ, от всех мож­но было слы­шать одну фра­зу-вздох: ну, очередной денек сзади!

Мечты заключенных

Полностью понят­но поэто­му, что в состо­я­нии тако­го пси­хо­ло­ги­че­ско­го прес­са и под дав­ле­ни­ем необ­хо­ди­мо­сти все­це­ло кон­цен­три­ро­вать­ся на непо­сред­ствен­ном выжи­ва­нии вся душев­ная жизнь сужа­лась до доволь­но при­ми­тив­ной сту­пе­ни. Пси­хо­ана­ли­ти­че­ски кричи­ен­ти­ро­ван­ные кол­ле­ги из чис­ла това­ри­щей по несча­стью нередко гово­ри­ли о «регрес­сии» чело­ве­ка в лаге­ре, о его воз­вра­ще­нии к наиболее при­ми­тив­ным фор­мам душев­ной жиз­ни. Эта при­ми­тив­ность жела­ний и стрем­ле­ний ясно отра­жа­лась в типич­ных клинок­тах заключенных.

О чем почаще все­го клинок­та­ют заклю­чен­ные в лаге­ре? О хле­бе, о тор­те, о сига­ре­тах, о хоро­шей горя­чей ванне. Невоз­мож­ность удо­вле­тво­ре­ния самых при­ми­тив­ных потреб­но­стей при­во­дит к иллю­зор­но­му пере­жи­ва­нию их удо­вле­тво­ре­ния в бес­хит­рост­ных гре­зах. Когда же клинок­та­тель вновь про­буж­да­ет­ся к реаль­но­сти лагер­ной жиз­ни и ощу­ща­ет кош­мар­ный кон­траст меж­ду гре­за­ми и дей­стви­тель­но­стью, он испы­ты­ва­ет что-то нево­о­ра­зи­мое. Нико­гда не забу­ду, как одна­жды ночкой меня раз­бу­дил спя­щий рядом со мной това­рищ, гром­ко 100­нав­ший и воро­чав­ший­ся, очевидно под вли­я­ни­ем како­го-то ноч­но­го кош­ма­ра. Дол­жен сра­зу ска­зать, что с дав­их пор испы­ты­ваю осо­бое состра­да­ние к людям, кото­рых муча­ют стра­хи в бре­до­вых пере­жи­ва­ни­ях либо во сне. Я уже был бли­зок к тому, что­бы раз­бу­дить бед­ня­гу, стра­да­ю­ще­го от кош­мар­но­го сна. Но вне­зап­но я пере­ду­мал и отдер­нул руку, уже про­тя­ну­тую, что­бы рас­тол­кать спя­ще­го сосе­да. В этот момент мне с необы­чай­ной остро­той при­шло в наго­ву, что ника­кой сон, каким бы кош­мар­ным он ни был, не быть может ужаснее реаль­но­сти, кото­рая окру­жа­ла нас в лаге­ре и к пере­жи­ва­нию кото­рой я чуток было не вер­нул товарища.

Голод

Заклю­чен­ные настоль­ко стра­да­ли от исто­ще­ния, что, само собой, в цен­тре тех при­ми­тив­ных вле­че­ний, к кото­рым «регрес­си­ро­ва­ла» душев­ная жизнь в лаге­ре, нахо­ди­лась у их потреб­ность в еде. Пона­блю­да­ем за груп­пой заклю­чен­ных в тот ред­кий момент, когда бди­тель­ность над­зи­ра­те­лей немно­го ослабел­ла и мож­но пере­ки­нуть­ся парой слов. Они немед­лен­но заго­во­рят о еде! Кто-то 100­нет рас­спра­ши­вать 100­я­ще­го рядом, какие у него были обожай­мые блю­да. Потом они нач­нут обме­ни­вать­ся рецеп­та­ми блюд и состав­лять меню тех празд­нич­ных обе­дов, на кото­рые они при­гла­сят друг дру­га, когда осво­бо­дят­ся и вер­нут­ся домой. И они бук­валь­но не смо­гут оста­но­вить­ся до того времени, пока один из заклю­чен­ных – тот, кому это пору­че­но, – не воз­ве­стит (почаще шиф­ром, напри­мер, выкри­ком какой-либо циф­ры): кон­во­ир идет!

Сам я счи­тал эти бес­ко­неч­ные, навяз­чи­вые раз­го­во­ры о еде (мы назы­ва­ли их желу­доч­ным она­низ­мом) неже­ла­тель­ны­ми. Не 100­ит про­во­ци­ро­вать орга­низм, кое-как, пусть хоть напо­ло­ви­ну при­спо­со­бив­ший­ся к очень скуд­но­му раци­о­ну, и драз­нить его настолько интен­сив­ным и эмо­ци­о­наль­ным вооб­ра­же­ни­ем вся­ких лакомств. Мне­ние, буд­то это может отдать хоть минут­ное облег­че­ние, – пустая иллю­зия, в физио­ло­ги­че­ском смыс­ле даже опасная.

В послед­нее вре­мя наше еже­днев­ное пита­ние состо­я­ло из мис­ки водя­ни­100­го супа и малень­ко­го кусоч­ка хле­ба. К это­му при­ла­га­лась так назы­ва­е­мая добав­ка: либо 20 грам­мов мар­га­ри­на, либо лом­тик сквер­ной кол­ба­сы, либо лож­ка жид­ко­го повид­ла, либо малень­кий кусо­чек сыра. По кало­рий­но­сти это­го было, разу­ме­ет­ся, совер­шен­но недо­100­точ­но, осо­бен­но с уче­том тяже­лой физи­че­ской рабо­ты, посто­ян­но­го пре­бы­ва­ния на холо­де и нику­да не год­ной одежки.

Боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ным, кото­рые на корот­кое вре­мя полу­ча­ли пра­во оста­вать­ся в бара­ке, не выхо­дя на рабо­ты, при­хо­ди­лось еще ужаснее. Мы мог­ли наблю­отдать, как орга­низм посте­пен­но пожи­ра­ет сам себя. Когда исче­зал послед­ний жир в под­кож­ной клет­чат­ке, когда не оста­ва­лось муску­лов, мы 100­но­ви­лись похо­жи на ске­ле­ты, обтя­ну­тые кожей и обве­шан­ные каким-то тря­пьем. Орга­низм терял соб­ствен­ные бел­ки, а вме­сте с ними исче­за­ла муску­ла­ту­ра. У тела боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше не оста­ва­лось защит­ных сил. То один, то дру­гой уми­рал. Каж­дый мог доста­точ­но точ­но вычис­лить, кто будет сле­ду­ю­щим и когда при­дет его соб­ствен­ный черед, – ведь мно­го­крат­ные наблю­де­ния дава­ли наиболее чем доста­точ­но пред­став­ле­ний о симп­то­мах при­бли­жа­ю­ще­го­ся кон­ца. «Этот дол­го не про­тя­нет», «этот сле­ду­ю­щий», – пере­шеп­ты­ва­лись мы. И когда вече­ром, ложась спать, мы раз­де­ва­лись, каж­дый, видя себя обна­жен­ным, задумывался одно и то же: «В сущ­но­сти, это тело, мое тело – уже труп». Чем еще был каж­дый из нас? Частич­кой боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шой мас­сы нажимал­кой чело­ве­че­ской пло­ти; пло­ти, насиль­но поме­щен­ной за колю­чую про­во­ло­ку, загнан­ной в зем­лян­ки; пло­ти, опре­де­лен­ный про­цент кото­рой еже­днев­но начи­нал сгнивать, пото­му что 100­но­вил­ся уже мертвенным.

Мы уже гово­ри­ли выше о навяз­чи­вом харак­те­ре мыс­лей о еде либо о отдель­ных обожай­мых блю­дах, – мыс­лей, кото­рые лез­ли в наго­вы заклю­чен­ных нередко, как толь­ко в созна­нии осво­бож­да­лось пространство для их. Понят­но поэто­му, что луч­шие из нас тос­ко­ва­ли о вре­ме­ни, когда они смо­гут нор­маль­но питать­ся, не ради данной вкус­ной пищи, а ради того, что­бы изба­вить­ся от недо­стой­но­го чело­ве­ка состо­я­ния, когда невоз­мож­но мыслить ни о чем, кро­ме пищи.

Кто не наго­отдал сам, тот не смо­жет пред­100­вить для себя, какие внут­рен­ние кон­флик­ты, какое напря­же­ние воли испы­ты­ва­ет чело­век в этом состо­я­нии. Он не пой­мет, не ощу­тит, како­во это – стоя в кот­ло­ване, дол­лупить кир­кой непо­дат­ли­вую зем­лю, все вре­мя при­слу­ши­ва­ясь, не загу­дит ли сире­на, воз­ве­ща­ю­щая поло­ви­ну деся­то­го, а потом 10; ожидать это­го полу­ча­со­во­го обе­ден­но­го пере­ры­ва; неот­ступ­но мыслить, выда­дут ли хлеб; без кон­ца спра­ши­вать у бри­га­ди­ра, если он не злой, и у про­хо­дя­щих мимо граж­дан­ских – кото­рый час? И рас­пух­ши­ми, негну­щи­ми­ся от холо­да паль­ца­ми то и дело ощу­пы­вать в кар­мане кусо­чек хле­ба, отла­мы­вать крош­ку, под­но­сить ее ко рту и судо­рож­но класть обрат­но – ведь с утра я отдал для себя клят­вен­ное обе­ща­ние дотер­петь до обеда!

Мы были спо­соб­ны бес­ко­неч­но деба­ти­ро­вать о том, как разум­нее исполь­зо­вать собственный мизер­ный хлеб­ный раци­он. Созда­лись две боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шие пар­тии. Одна счи­та­ла, что полу­чен­ную днев­ную пор­цию нужно съесть сра­зу же, цели­ком. И они выдви­га­ли в поль­зу тако­го суж­де­ния два дово­да: во-пер­вых, хоть раз в сут­ки мож­но нена­дол­го при­глу­шить голод; во-вто­рых – это гаран­ти­ру­ет, что хлеб не будет укра­ден либо каким-либо обра­зом поте­рян. Вто­рые счи­та­ли, что съе­отдать весь хлеб сра­зу не нужно, и у их тоже были дово­ды в поль­зу тако­го мне­ния. Что каса­ет­ся меня, то я в кон­це кон­цов при­мкнул ко вто­рой груп­пе, но моти­вы у меня были свои. Самым мучи­тель­ным момен­том из всех 24 часов лагер­ных суток был для меня момент про­буж­де­ния. Три прон­зи­тель­ных свист­ка, коман­до­вав­ших подъ­ем, еще практически ночкой без­жа­лост­но выры­ва­ли нас из сна. И насту­па­ла мину­та, когда было надо начи­нать борь­бу с сыры­ми, съе­живой­ши­ми­ся за ночь (то есть темное время суток) ботин­ка­ми, не нале­зав­ши­ми на рас­пух­шие, изра­нен­ные ноги. Когда кру­гом слы­ша­лись охи и 100­ны. Когда при­хо­ди­лось созидать, что силь­ный когда-то супруг­чи­на, пла­ча как ребе­нок, с не нале­за­ю­щи­ми на ноги ботин­ка­ми в руках боси­ком выбе­га­ет на засне­жен­ный плац… Именно тогда я и хва­тал­ся за сла­бое уте­ше­ние в виде сэко­ном­лен­но­го, хра­ни­мо­го с вече­ра в кар­мане кусоч­ка хле­ба! Я жевал и сосал его и, отда­ва­ясь это­му ощу­ще­нию, хоть немножко отвле­кал­ся от ужа­са происходящего.

Сексуальность

Исто­ще­ние при­во­ди­ло к тому, что во вто­рой фазе пре­бы­ва­ния в лаге­ре потреб­ность в еде выхо­ди­ла на перед­ний план в созна­нии заклю­чен­ных; им объ­яс­ня­ет­ся и дескать­ча­ние сек­су­аль­ных вле­че­ний. В про­ти­во­по­лож­ность тому, что про­ис­хо­дит в дру­гих закры­тых супруг­ских заве­де­ни­ях, напри­мер в казар­мах, тут не было тяги к похаб­ни­ча­нью, не счи­тая началь­ной фазы шока. И даже в снах заклю­чен­ных практически нико­гда не воз­ни­ка­ли сек­су­аль­ные моти­вы, хотя любов­ная тос­ка и все, что ее сопро­вож­да­ет, – то, что пси­хо­ана­лиз назы­ва­ет «стрем­ле­ния с оттор­мо­жен­ной целью», – появ­ля­лось в сно­ви­де­ни­ях доволь­но нередко.

Без всякой сентиментальности

У подав­ля­ю­ще­го боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ства заклю­чен­ных пре­о­ла­да­ние при­ми­тив­ных потреб­но­стей, необ­хо­ди­мость скон­цен­три­ро­вать­ся на для себя, на сохра­не­нии сво­ей жиз­не­спо­соб­но­сти при­во­ди­ло к обес­це­ни­ва­нию все­го того, что не слу­жи­ло сиим исклю­чи­тель­ным инте­ре­сам. Сиим объ­яс­ня­ет­ся пол­ное отсут­ствие сен­ти­мен­таль­но­сти, с кото­рым заклю­чен­ные вос­при­ни­ма­ют окру­жа­ю­щее. Я вне­зап­но осо­знал такое изме­не­ние отно­ше­ния, когда меня вез­ли из Аушви­ца в бавар­ский фили­ал Дахау. Транс­порт, кото­рый вез меня вме­сте с при­мер­но 2000 заклю­чен­ных, шел через Вену. Мы при­бы­ли на вок­зал опосля полу­но­чи. Я знал, что даль­ше желез­но­до­рож­ные пути про­ле­га­ют вдоль той ули­цы, где я родил­ся и жил мно­го лет – до само­го денька депортации.

В малень­ком аре­стант­ском вагоне с дву­мя заре­ше­чен­ны­ми окош­ка­ми нас было чело­век 5­де­сят. Места всем не хва­та­ло, мно­гие еха­ли стоя, и боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ство 100­я­щих тес­ни­лись к окош­кам. Я был сре­ди их. Мой род­ной город, каким я мог его уви­деть через окон­ные решет­ки, меж­ду наго­ва­ми, стоя на цыпоч­ках, пока­зал­ся мне при­зрач­ным. Ну и все мы чув­ство­ва­ли себя ско­рее мерт­вы­ми, чем живые­ми. Мы дума­ли, что поезд идет в Маут­ха­у­зен, и зна­чит, жить нам оста­лось одну-две неде­ли. Ули­цы, пло­ща­ди, дома мое­го дет­ства, моей роди­ны я вос­при­ни­мал – и это было полностью чет­кое чув­ство – так, буд­то сам уже мертв, сам как при­зрак смот­рю на этот при­зрач­ный город.

Опосля мно­го­ча­со­во­го ожи­да­ния поезд ото­шел от стан­ции. Сейчас будет ули­ца – моя ули­ца! Моло­дые пар­ни, имев­шие за пле­ча­ми уже несколь­ко лет лагер­ной жиз­ни, плот­ной сте­ной 100­я­ли у окош­ка. Для их эта поезд­ка озна­ча­ла воз­мож­ность хоть каких-либо новейших впе­чат­ле­ний, и они смот­ре­ли, не отры­ва­ясь. Я стал умо­лять их пустить меня бли­же хоть на одну минут­ку, я пытал­ся объ­яс­нить им, поче­му это было для меня так важ­но, так необ­хо­ди­мо. Моя прось­ба была отторг­ну­та напо­ло­ви­ну гру­бо, напо­ло­ви­ну насмеш­ли­во и иронично:

– Ты настолько­ко лет там жил? Ну так ты уже насмотрелся!

Политика и религия

Подоб­ную несен­ти­мен­таль­ность лагер­ных 100­ро­жи­лов мож­но счи­тать зако­но­мер­ным про­яв­ле­ни­ем обес­це­ни­ва­ния в их гла­зах все­го, что не при­но­сит чисто прак­ти­че­ской поль­зы, не помо­га­ет выжить. Все осталь­ное, без­услов­но, каза­лось заклю­чен­но­му излиш­ней рос­ко­шью. Отми­ра­ли все духов­ные запро­сы, все высо­кие инте­ре­сы. В общем, все, что отно­сит­ся к обла­сти чело­ве­че­ской куль­ту­ры, впа­ло в некоторый род зим­ней спячки.

Исклю­че­ни­ем из это­го наиболее либо наименее зако­но­мер­но­го состо­я­ния были две обла­сти – поли­ти­ка (что понят­но) и, что чрезвычайно при­ме­ча­тель­но, – рели­гия. О поли­ти­ке гово­ри­ли повсю­ду и практически бес­пре­пят­ствен­но, но это было в основ­ном улав­ли­ва­ние, рас­про­стра­не­ние и обсуж­де­ние слу­хов о теку­щем поло­же­нии на фрон­те. Посколь­ку слу­хи эти были, как пра­ви­ло, про­ти­во­ре­чи­вы и быст­ро сме­ня­ли друг дру­га, тол­ки вокруг их толь­ко уси­ли­ва­ли нер­воз­ность. То и дело воз­ни­ка­ла надеж­да на ско­рое окон­ча­ние вой­ны, но она быст­ро руши­лась, и даже самые боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шие опти­ми­сты погру­жа­лись в отчаяние.

Рели­ги­оз­ные устрем­ле­ния, про­би­вав­ши­е­ся через все здеш­ние тяго­ты, были глу­бо­ко искрен­ни­ми. Вновь при­быв­ших заклю­чен­ных бук­валь­но потря­са­ла живу­честь и глу­би­на рели­ги­оз­ных эмоций. И самы­ми впе­чат­ля­ю­щи­ми в этом смыс­ле были молит­вы и бого­слу­же­ния, совер­ша­е­мые нами в каком-нибудь угол­ке бара­ка либо в вагоне для ско­та, в кото­ром голод­ные, изму­чен­ные и промерз­шие, в сво­ем мок­ром тря­пье, мы воз­вра­ща­лись обрат­но в лагерь опосля работы.

В зимнюю пору и ран­ней вес­ной 1945 года в лаге­рях воз­ник­ла эпи­де­мия сып­но­го тифа; им пере­бо­ле­ли практически все заклю­чен­ные. Смерт­ность была ужа­са­ю­ще высо­кой – ведь все, и без того обес­си­лен­ные, рабо­та­ли до послед­не­го момен­та, были лише­ны ухо­ну и како­го бы то ни было лече­ния; кро­ме того, у забо­лев­ших раз­ви­ва­лись непри­ят­ные побоч­ные симп­то­мы, такие как непре­одо­ли­мое отвра­ще­ние к еде (что состав­ля­ло допол­ни­тель­ную угро­зу жиз­ни) и мучи­тель­ный горя­чеч­ный абсурд. Что­бы изба­вить­ся от бре­да, я, как и мно­гие дру­гие, 100­рал­ся боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шую часть ночи не спать. Часа­ми я про­из­но­сил в уме какие-то речи, а позже начал цара­пать на клоч­ках бума­ги сте­но­гра­фи­че­ские зна­ки, пыта­ясь вос­100­но­вить руко­пись, кото­рую мне при­шлось выбро­сить в Аушви­це при дезинфекции.

Горяч­ка нес­ла с собой мно­го тяже­лых момен­тов. Но как о самом тяже­лом мне было рас­ска­за­но вот о чем: чув­ствуя близ­кий конец, чело­век желал помо­лить­ся перед смер­тью, но в бре­ду запамятовал сло­ва молитвы…

Спиритический сеанс

Только в ред­ких слу­ча­ях, в каких-либо неболь­ших ком­па­ни­ях, мог­ли воз­ни­кать деба­ты на науч­ные темы. Один раз я даже при­сут­ство­вал в лаге­ре на спи­ри­ти­че­ском сеан­се. Хотя про­фес­си­о­наль­но это мог­ло быть мне близ­ким, рань­ше, в нор­маль­ной жиз­ни, я с сиим не стал­ки­вал­ся. Сейчас глав­ный доктор лаге­ря, при­зна­вая во мне спе­ци­а­ли­ста-пси­хо­ло­га, при­гла­сил меня на это в выс­шей сте­пе­ни сек­рет­ное меро­при­я­тие, орга­ни­зо­ван­ное в каком-то чулан­чи­ке при госпитале.

Собрал­ся чрезвычайно узенький круг, в том чис­ле несколь­ко унтер-офи­це­ров сани­тар­ной служ­бы, тоже, конеч­но, неле­галь­но. Веду­щий – один ино­государств­ный кол­ле­га – начал сеанс, вызы­вая духов каким-то подо­би­ем молит­вы. Пролаза­рет­ный писарь посиживал перед листом бума­ги, дер­жа каран­даш, но не имея наме­ре­ния писать. И вдруг его каран­даш стал мед­лен­но-мед­лен­но выво­дить какие-то полосы, кото­рые были про­чи­та­ны как «vae v». Здесь же было сооб­ще­но, что писарь нико­гда не учил латин­ско­го язы­ка и не слы­шал слов «vae victis!» – «горе побеж­ден­ным!». Если меня спро­сят, как это воз­мож­но, отве­чу, что, веро­ят­но, он когда-нибудь все таки слы­шал эти сло­ва, они запе­чат­ле­лись в его под­со­зна­нии и в той ситу­а­ции, за несколь­ко меся­цев до окон­ча­ния вой­ны, они мог­ли выплыть по под­сказ­ке «духа», но то был дух его соб­ствен­но­го подсознания.

Уход в себя

Хотя лагер­ная дей­стви­тель­ность отбра­сы­ва­ла заклю­чен­но­го вспять, к при­ми­тив­но­сти не толь­ко внеш­ней, да и внут­рен­ней жиз­ни, все таки пусть изред­ка, пусть у немно­гих, но раз­ви­ва­лось стрем­ле­ние уйти в себя, сделать некий собственный внут­рен­ний мир.

Чув­стви­тель­ные люди, с молодых лет при­вык­шие к пре­о­ла­да­нию духов­ных инте­ре­сов, пере­но­си­ли лагер­ную ситу­а­цию, конеч­но, очень болез­нен­но, но в духов­ном смыс­ле она дей­ство­ва­ла на их наименее деструк­тив­но, даже при их мяг­ком харак­те­ре. Пото­му что им-то и было наиболее доступ­но воз­вра­ще­ние из данной кошмар­ной реаль­но­сти в мир духов­ной сво­бо­ды и внут­рен­не­го богат­ства. Имен­но сиим и толь­ко сиим мож­но объ­яс­нить тот факт, что люди хруп­ко­го сло­же­ния под­час луч­ше про­ти­во­100­я­ли лагер­ной дей­стви­тель­но­сти, чем снаружи силь­ные и прочные.

Что­бы отча­сти осознать подоб­ные внут­рен­ние пере­жи­ва­ния, подоб­ное бег­ство вовнутрь себя, я вынуж­ден вновь обра­тить­ся к лич­ным вос­по­ми­на­ни­ям. Как это быва­ло – когда мы на рас­све­те шага­ли из лаге­ря на строй­пло­щад­ку, на свои рабо­чие места? Зву­чит при­каз: «Рабо­чая коман­да такая-то – шагом марш! Левой – два-три-четы­ре! Левой – два-три-четы­ре! Перед­ние – ров­ней ряд! Левой! Левой! Левой! Снять шапки!»

Я вспо­ми­наю, и эти сло­ва зву­чат у меня в ушах. «Снять шап­ки!» озна­ча­ло, что мы про­хо­дим через лагер­ные воро­та. Про­жек­то­ры направ­ле­ны на нас. Тот, кто не шага­ет пря­мо, не дер­жит рав­не­ние в сво­ем ряду из 5 чело­век, может рас­счи­ты­вать на удар сапо­гом. Как и тот, кто из-за нестер­пи­мо­го холо­да отва­жит­ся натя­нуть на наго­ву шап­ку преж­де, чем это будет раз­ре­ше­но. И вот в тем­но­те мы идем даль­ше, спо­ты­ка­ясь о боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шие кам­ни, по огром­ным лужам, вдоль ули­цы, веду­щей к лаге­рю. Кон­во­и­ры бес­пре­стан­но орут на нас, под­тал­ки­ва­ют ружей­ны­ми при­кла­да­ми. Тот, у кого раны на ногах болят осо­бен­но нестер­пи­мо, опи­ра­ет­ся на немножко наиболее крепчал­ко­го това­ри­ща. Мы идем дескать­ча. Ветер разрезает лицо, не дает гово­рить. Мы уткну­лись под­бо­род­ка­ми в под­ня­тые ворот­ни­ки сво­их вет­хих кур­ток. И вдруг иду­щий рядом со мной бор­мо­чет: «Ты, слу­шай! Если б наши супруги нас сей­час виде­ли! Наде­юсь, что в их лаге­ре все таки получ­ше… И они, наде­юсь, даже не пред­став­ля­ют для себя, что здесь с нами»…

…И пре­до мной воз­ни­ка­ет образ моей супруги…

Когда отнято все…

Кило­метр за кило­мет­ром мы с ним идем рядом, то уто­пая в сне­гу, то сколь­зя по обле­де­не­лым буг­рам, под­дер­жи­вая друг дру­га, слы­ша брань и пону­ка­ния. Мы не гово­рим боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше ни сло­ва, но мы зна­ем: каж­дый из нас дума­ет сей­час о сво­ей супруге. Вре­мя от вре­ме­ни я бро­саю взор на небо: звез­ды уже блед­не­ют, и там, вда­ли, через густые обла­ка начи­на­ет про­би­вать­ся розо­вый свет утрен­ней зари. А пред моим духов­ным взо­ром 100­ит обожай­мый чело­век. Моя фан­та­зия суме­ла вопло­тить его так живо, так ярко, как это нико­гда не быва­ло в моей преж­ней, нор­маль­ной жиз­ни. Я бесе­дую с супругой, я задаю вопро­сы, она отве­ча­ет. Я вижу ее улыб­ку, ее обод­ря­ю­щий взор, и – пусть этот взор бес­те­ле­сен – он сия­ет мне ярче, чем вос­хо­дя­щее в эти мину­ты солнце.

И вдруг меня прон­за­ет идея: ведь сей­час я впер­вые в жиз­ни сообразил истин­ность того, что настолько мно­гие мыс­ли­те­ли и муд­ре­цы счи­та­ли сво­им конеч­ным выво­дом, что вос­пе­ва­ли настолько мно­гие поэты: я сообразил, я при­нял исти­ну – толь­ко любовь есть то конеч­ное и выс­шейке, что оправ­ды­ва­ет наше здеш­нее суще­ство­ва­ние, что может нас воз­вы­шать и укреп­лять! Да, я пости­гаю смысл того ито­га, что достигнул­нут чело­ве­че­ской мыс­лью, поэ­зи­ей, верой: осво­бож­де­ние – через любовь, в люб­ви! Я сейчас понимаю, что чело­век, у кото­ро­го нет уже ниче­го на этом све­те, может духов­но – пусть на мгно­ве­ние – обла­отдать самым доро­гим себе – обра­зом того, кого любит. В самой тяже­лой из всех мыс­ли­мо тяже­лых ситу­а­ций, когда уже невоз­мож­но выра­зить себя ни в котором дей­ствии, когда един­ствен­ным оста­ет­ся стра­да­ние, – в таковой ситу­а­ции чело­век может осу­ще­ствить себя через вос­со­зда­ние и созер­ца­ние обра­за того, кого он любит. Впер­вые в жиз­ни я сумел осознать, что под­ра­зу­ме­ва­ют, когда гово­рят, что анге­лы счаст­ли­вы любов­ным созер­ца­ни­ем бес­ко­неч­но­го Господа.

…Иду­щий впе­ре­ди меня пада­ет, иду­щие за ним тоже не удер­жи­ва­ют­ся на ногах. Кон­во­ир уже тут, он уже коло­тит нас, наво­дя поря­док. За несколь­ко секунд моя внут­рен­няя созер­ца­тель­ная жизнь раз­ру­ше­на. Но душа сно­ва спо­соб­на вос­па­рить, она сно­ва выры­ва­ет­ся из здеш­не­го лагер­но­го суще­ство­ва­ния ввысь, по ту его 100­ро­ну, и сно­ва начи­на­ет диа­лог с обожай­мой. Она спра­ши­ва­ет – я отве­чаю, я спра­ши­ваю – она отвечает.

«Стой!» – это мы при­бы­ли на пространство. «Взять инстру­мент – кир­ку и лопа­ту». И мы устрем­ля­ем­ся в буд­ку, что­бы успеть ухва­тить что-либо наиболее снос­ное. «Быст­рее! Быст­рее, вы, сви­ньи!» И вот мы уже в кот­ло­ване, каж­дый на том месте, где рыл вче­ра. Про­зяб­шая зем­ля пло­хо под­да­ет­ся, из-под кир­ки летят твер­дые комья, вспы­хи­ва­ют искры.

Мы еще не согре­лись, все еще дескать­чат. А мой дух сно­ва вита­ет вокруг обожай­мой. Я еще гово­рю с ней, она еще отве­ча­ет мне. И вдруг меня прон­за­ет идея: а ведь я даже не понимаю, живая ли она! Но я понимаю сейчас дру­гое: чем мень­ше любовь сосре­до­то­чи­ва­ет­ся на телес­ном есте­стве чело­ве­ка, тем глуб­же она про­ни­ка­ет в его духов­ную сущность, тем наименее суще­ствен­ным 100­но­вит­ся его «так-бытие» (как это назы­ва­ют фило­со­фы), его «здесь-бытие», «здесь-со-мной-при­сут­ствие», его телес­ное суще­ство­ва­ние вооб­ще. Для того, что­бы вызвать сей­час духов­ный образ моей обожай­мой, мне не нужно знать, живая она либо нет. Знай я в тот момент, что она погиб­ла, я уве­рен, что все рав­но, вопре­ки это­му зна­нию, вызы­вал бы ее духов­ный образ, и мой духов­ный диа­лог с ним был бы таковым же интен­сив­ным и так же запол­нял все­го меня. Ибо я чув­ство­вал в тот момент истин­ность слов Пес­ни Пес­ней: «Поло­жи меня, как печать, на серд­це твое… ибо крепчал­ка, как погибель, любовь» (8:6).

Медитации в канаве

Уход в себя озна­чал для тех, кто был к это­му спо­со­бен, бег­ство из без­ра­дост­ной пусты­ни, из духов­ной бед­но­сти здеш­не­го суще­ство­ва­ния вспять, в соб­ствен­ное про­шлое. Фан­та­зия была посто­ян­но заня­та вос­100­нов­ле­ни­ем про­шлых впе­чат­ле­ний. При­чем почаще все­го это были не какие-то зна­чи­тель­ные собы­тия и глу­бо­кие пере­жи­ва­ния, а дета­ли обы­ден­ной повсе­днев­но­сти, при­ме­ты про­стой, спо­кой­ной жиз­ни. В печаль­ных вос­по­ми­на­ни­ях они при­хо­дят к заклю­чен­ным, неся им свет. Отво­ра­чи­ва­ясь от окру­жа­ю­ще­го его насто­я­ще­го, воз­вра­ща­ясь в про­шлое, чело­век мыс­лен­но вос­100­нав­ли­вал какие-то его отблес­ки, отпе­чат­ки. Ведь весь мир, вся про­шлая жизнь отня­ты у него, ото­дви­ну­лись дале­ко, и тос­ку­ю­щая душа устрем­ля­ет­ся вослед за ушед­шим – туда, туда… Вот едешь в трам­вае; вот при­хо­дишь домой, откры­ва­ешь дверь; вот зво­нит теле­фон, поды­ма­ешь труб­ку; зажи­га­ешь свет… Такие про­стые, на пер­вый взор до смеш­но­го незна­чи­тель­ные дета­ли уми­ля­ют, тро­га­ют до слез.

Те, кто сохра­нил спо­соб­ность к внут­рен­ней жиз­ни, не утра­чи­вал и спо­соб­но­сти хоть изред­ка, хоть тогда, когда предо­став­ля­лась малей­шая воз­мож­ность, интен­сив­ней­шим обра­зом вос­при­ни­мама кра­со­ту при­ро­ды либо искус­ства. И интен­сив­ность это­го пере­жи­ва­ния, пусть на какие-то мгно­ве­ния, помо­га­ла отклю­чать­ся от ужа­сов дей­стви­тель­но­сти, забы­вать о их. При пере­ез­де из Аушви­ца в бавар­ский лагерь мы смот­ре­ли через заре­ше­чен­ные окна на вер­ши­ны Зальц­бург­ских гор, осве­щен­ные захо­дя­щим солн­цем. Если б кто-либо уви­дел в этот момент наши вос­хи­щен­ные лица, он нико­гда бы не пове­рил, что это – люди, жизнь кото­рых прак­ти­че­ски кон­че­на. И вопре­ки это­му – либо имен­но поэто­му? – мы были пле­не­ны кра­со­той при­ро­ды, кра­со­той, от кото­рой года­ми были отторгнуты.

Либо во вре­мя тяж­кой рабо­ты в глу­бине бавар­ско­го леса (тут мас­ки­ро­ва­ли под­зем­ный воен­ный завод) 100­я­щий рядом това­рищ вдруг ска­жет: «Смот­ри, как кра­си­во солн­це осве­ти­ло эти ство­лы, похо­же на одну аква­рель Дюре­ра – пом­нишь?» А одна­жды вече­ром, когда мы смер­тель­но уста­лые, с супо­вы­ми мис­ка­ми в руках уже рас­по­ло­жи­лись было на зем­ля­ном полу, вдруг вбе­га­ет наш това­рищ и бук­валь­но тре­бу­ет, что­бы мы, невзи­рая на всю уста­лость и весь холод, вышли на минут­ку: нель­зя про­пу­стить таковой кра­си­вый закат! И когда мы вышли и уви­де­ли там, на запа­де, пыла­ю­щую поло­су неба и тес­ня­щи­е­ся до само­го пылай­зон­та обла­ка при­чуд­ли­вых форм и целой гам­мы оттен­ков, от сине-сталь­но­го до баг­ро­во-крас­но­го, красным блес­ком отра­жа­ю­ще­го­ся в лужах пла­ца, сре­ди настолько кон­траст­но уны­лых лагер­ных зда­ний, – когда мы уви­де­ли все это, то опосля минут­но­го дескать­ча­ния кто-то ска­зал: «Как пре­кра­сен мог быть мир!»

Монолог на рассвете

Либо: ты 100­ишь в кана­ве, дол­бишь зем­лю. Все кру­гом серо – сероватое небо, сероватый в сла­бом предут­рен­нем све­те снег, сероватые отре­пья на 100­я­щих рядом това­ри­щах, и лица их – тоже сероватые. И ты сно­ва ведешь собственный мыс­лен­ный диа­лог с обожай­мым чело­ве­ком, сно­ва посы­ла­ешь свои нажимало­бы небе­сам, сно­ва, в тыщ­ный раз, ищешь отве­та на вопросец о смыс­ле тво­е­го стра­да­ния, тво­ей жерт­вы, тво­е­го мед­лен­но­го уми­ра­ния. Но вот в каком-то послед­нем поры­ве все в для тебя вос­100­ет про­тив без­на­деж­но­сти смер­ти, и ты чув­ству­ешь, как твой дух про­ры­ва­ет­ся через этот сероватый туман, через без­на­деж­ность и бес­смыс­лен­ность, и на твой вопросец «есть ли смысл?» отку­да-то зву­чит твер­дое, лику­ю­щее «да!». И в этот момент в окош­ке дере­вен­ско­го дома, смут­но вид­не­ю­ще­го­ся вда­ли, похо­же­го на теат­раль­ную деко­ра­цию, вдруг зажи­га­ет­ся ого­нек – et lux in tenebris lucet – «свет сия­ет во мраке».

И сно­ва ты часа­ми дол­бишь зем­лю, и сно­ва под­хо­дит кон­во­ир, что­бы немно­го поиз­де­вать­ся над тобой, и сно­ва ты начи­на­ешь собственный диа­лог с обожай­мой. И все боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше ощу­ща­ешь ее при­сут­ствие, все явствен­нее чув­ству­ешь: она рядом. И кажет­ся, что мож­но к ней при­кос­нуть­ся, что 100­ит про­тя­нуть руку – и ее рука про­тя­нет­ся для тебя навстре­чу. Вот – что это? Какая-то птич­ка без­звуч­но про­ле­те­ла мимо, села на кучу выко­пан­ной тобой зем­ли и при­сталь­но, спо­кой­но рас­смат­ри­ва­ет тебя.

Искусство в концлагере

Пого­во­рим о искус­стве. Поз­воль­те, искус­ство в конц­ла­ге­ре? Воз­мож­но ли такое? Да, но, конеч­но, смот­ря что назы­вать искусством.

Изред­ка, вре­мя от вре­ме­ни, устра­и­ва­лось что-то вро­де эст­рад­но­го кон­цер­та. Какой-либо барак при­би­ра­ли почи­ще, при­тас­ки­ва­ли туда пару ска­ме­ек, состав­ля­ли «про­грам­му». И вече­ром сюда при­хо­ди­ли те, кому в лаге­ре жилось срав­ни­тель­но не так пло­хо, – капо, лагер­ные рабо­чие, не вхо­див­шие в обыч­ные коман­ды. Они при­хо­ди­ли сюда, что­бы немно­го посме­ять­ся, а может, и попла­кать и во вся­ком слу­чае хоть немножко отвлечь­ся, запамятовать­ся. Кон­церт был непри­хот­лив: пара спе­тых песе­нок, пара про­чи­тан­ных сти­хо­тво­ре­ний, разыг­ран­ных шуточ­ных сце­нок. И пред­ставь­те, это помо­га­ло! Настоль­ко помо­га­ло, что и неко­то­рые «непри­ви­ле­ги­ро­ван­ные» обыч­ные заклю­чен­ные, несмот­ря на всю уста­лость, рискуя даже упу­стить собственный суп, при­хо­ди­ли сюда.

Обла­да­те­лям дей­стви­тель­но хоро­ших наго­сов мож­но было поза­ви­до­вать. Пона­ча­лу был пери­од, когда нам в обе­ден­ный пере­рыв дава­ли суп (его без осо­бых издержек опла­чи­ва­ла фир­ма, на кото­рую мы рабо­та­ли). С нача­лом пере­ры­ва мы шли в какой-либо недо­стро­ен­ный цех, у вхо­да каж­дый полу­чал чер­пак это­го водя­ни­100­го супа, и пока мы жад­но хле­ба­ли его, певец, встав на какую-нибудь боч­ку, пел нам ита­льян­ские арии. И если мы от кон­цер­та полу­ча­ли толь­ко удо­воль­ствие, то он полу­чал двой­ную пор­цию супа, при­чем «сни­зу», что озна­ча­ло – даже с горохом!

Воз­на­граж­да­лись не толь­ко испол­не­ние, да и апло­дис­мен­ты испол­ни­те­лю – конеч­но, в зави­си­мо­сти от того, кем он был. Я, в част­но­сти, имен­но таковым обра­зом заслу­жил бла­го­во­ле­ние (к сча­стью, оно мне не пона­до­би­лось) того само­го капо, кото­ро­го в лаге­ре не без осно­ва­ний назы­ва­ли «капо-убий­ца». Про­изо­шло это так. Одна­жды вече­ром мне была ока­за­на немыс­ли­мая «честь» – быть сно­ва при­гла­шен­ным в то поме­ще­ние, где устра­и­вал­ся спи­ри­ти­че­ский сеанс. Там собра­лись побол­тать близ­кие глав­но­го вра­ча лаге­ря, кото­рый сам был заклю­чен­ным, и вновь там абсо­свиреп­но неле­галь­но при­сут­ство­вал унтер-офи­цер сани­тар­ной служ­бы. Когда слу­чай­но в поме­ще­ние зашел тот капо, его попро­си­ли про­честь свои сти­хи, ибо его риф­мо­плет­ство было в лаге­ре уже извест­но. Он не заста­вил себя уго­ва­ри­вать, здесь же при­во­лок тет­радь и стал зачи­ты­вать свои про­из­ве­де­ния. Мне при всем этом 100­и­ло боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ших уси­лий не рас­хо­хо­тать­ся, но сдер­нажимать­ся было необ­хо­ди­мо: поску­пись я на одоб­ре­ния, это 100­и­ло бы мне жиз­ни, если б меня слу­чай­но назна­чи­ли в его рабо­чую коман­ду. Одна­жды я уже попал туда на один-един­ствен­ный денек, и это­го денька мне полностью хва­ти­ло… На вся­кий слу­чай было полез­но заво­е­вать рас­по­ло­же­ние это­го звер­ско­го капо, и я апло­ди­ро­вал так энер­гич­но, как толь­ко мог, хотя то, что в любов­ных сти­хах капо-убий­цы «любовь» посто­ян­но риф­мо­ва­лась с «кро­вью», а «страсть» – с «вла­стью», было дале­ко не самым забавным.

Конеч­но же, подоб­ные меро­при­я­тия в лаге­ре несут внутри себя нечто гро­теск­ное – настоль­ко все, что хоть немно­го отно­сит­ся к искус­ству, кон­тра­сти­ру­ет с лагер­ной безыс­ход­но­стью, настоль­ко государств­но зву­чит на ее мрач­ном фоне. Нико­гда не забу­ду вто­рую ночь (то есть темное время суток) пре­бы­ва­ния в Аушви­це. Невы­но­си­мо изну­рен­ный, я заснул как буд­то глу­бо­ко. И вдруг был раз­бу­жен – чем все-таки? Музы­кой! Ока­зы­ва­ет­ся, 100­ро­100 бло­ка, камор­ка кото­ро­го нахо­ди­лась рядом со вхо­дом в барак, устро­ил у себя некий празд­ник. Пья­ные наго­са гор­ла­ни­ли мод­ные песен­ки. Вне­зап­но все стих­ло – и заиг­ра­ла скрип­ка. Это было бес­ко­неч­но печаль­ное, ред­ко испол­ня­е­мое, неиз­би­тое тан­го. Скрип­ка пла­ка­ла, и вме­сте с ней пла­ка­ло все во мне. Ведь в этот денек одно­му чело­ве­ку испол­ни­лось 24 года. Этот чело­век тоже лежал сей­час в одном из бара­ков лаге­ря Аушвиц, зна­чит, в паре тыщ либо даже паре сотен мет­ров от меня, но был недо­сти­жим. Это была моя супруга.

Лагерный юмор

Если может пока­зать­ся неве­ро­ят­ным, что кто-то в лаге­ре сохра­нил спо­соб­ность вос­хи­щать­ся при­ро­дой, то еще наиболее неве­ро­ят­ным кажет­ся то, что неко­то­рые сохра­ни­ли чув­ство юмо­ра. Но не удив­ляй­тесь. Пусть на какие-то мину­ты, пусть в каких-либо осо­бых ситу­а­ци­ях, но юмор – тоже ору­жие души в борь­бе за само­со­хра­не­ние. Ведь извест­но, что юмор, как ничто дру­гое, спо­со­бен сделать для чело­ве­ка некоторую дистан­цию меж­ду ним самим и его ситу­а­ци­ей, поста­вить его над ситу­а­ци­ей, пусть, как уже гово­ри­лось, и на короткий срок.

Одно­го мое­го дру­га и кол­ле­гу, с кото­рым мы неде­ля­ми рабо­та­ли рядом, я бук­валь­но тре­ни­ро­вал, «натас­ки­вал» на юмор. Одна­жды я пред­ло­жил ему каж­дый денек по оче­ре­ди при­ду­мы­вать какую-нибудь забав­ную исто­рию, какая может при­клю­чить­ся с нами опосля осво­бож­де­ния. Он был хирур­гом, асси­стенок­том хирур­ги­че­ско­го отде­ле­ния боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шой кли­ни­ки. Как-то я пытал­ся рас­сме­шить его рас­ска­зом о том, как он, вер­нув­шись к преж­ней рабо­те, не смо­жет изба­вить­ся от неко­то­рых сво­их лагер­ных при­вы­чек. Пред­ва­ри­тель­но нужно упо­мя­нуть: когда в лаге­ре во вре­мя работ ожи­да­лось при­бы­тие како­го-нибудь наиболее высо­ко­го началь­ни­ка, над­зи­ра­ю­щий за нами, стре­мясь уве­ли­чить наш темп, под­го­нял нас рез­ки­ми кри­ка­ми: «Живей! Живей! Живей!». И я рас­ска­зал мое­му това­ри­щу, как одна­жды, когда он будет вести чрезвычайно серьез­ную опе­ра­цию на желуд­ке, ворвет­ся слу­жи­тель и кри­ка­ми «Живей! Живей!» пре­ду­пре­дит его о при­бы­тии шефа. Ино­гда мои това­ри­щи, клинок­тая о буду­щем – таком немыс­ли­мом, нере­аль­ном для нас буду­щем, при­ду­мы­ва­ли чего-нибудть забав­ное – вро­де того, что в гостях нам пред­ло­жат супу и мы 100­нем про­сить хозяй­ку зачерп­нуть со дна, что­бы попал­ся горох либо даже полкартофелины.

Волю к юмо­ру, попыт­ку созидать хоть что-то из про­ис­хо­дя­ще­го в смеш­ном све­те мож­но рас­смат­ри­вать как род искус­ства жить. Воз­мож­ность таковой пози­ции обу­слов­ле­на к тому же тем, что жизнь в лаге­ре была пол­на кон­тра­стов, кото­рые высве­чи­ва­ли опре­де­лен­ную отно­си­тель­ность стра­да­ний. Свое­о­раз­ное «запол­не­ние» чело­ве­че­ской души стра­да­ни­ем мож­но было бы срав­нить с тем, что про­ис­хо­дит, когда в какое-нибудь поме­ще­ние попка­да­ет газо­о­раз­ное веще­ство. Вроде бы вели­ко ни было это поме­ще­ние, газ рав­но­мер­но запол­ня­ет весь его объ­ем. Так и стра­да­ние запол­ня­ет всю душу, овла­де­ва­ет всем созна­ни­ем, неза­ви­си­мо от того, вели­ко оно либо не достаточно. Выхо­дит, что стра­да­ние быть может отно­си­тель­ным, как, впро­чем, отно­си­тель­на и удовлетворенность. Ведь чело­ве­ку под­час быва­ет доста­точ­да и совершенно не достаточно­го, что­бы бук­валь­но прий­ти в экстаз.

Мы еха­ли из Аушви­ца в Бава­рию, в один из фили­а­лов лаге­ря Дахау. Все дума­ли, что состав идет в Маут­ха­у­зен, и чрезвычайно это­го боя­лись. Напря­же­ние рос­ло по мере того, как мы при­бли­жа­лись к мосту через Дунай, опосля кото­ро­го, как нам разъ­яс­ни­ли това­ри­щи, имев­шие наиболее дол­гий опыт пере­ез­дов, есть ответв­ле­ние доро­ги, веду­щее пря­мо в Маут­ха­у­зен. Кто не пере­жил ниче­го подоб­но­го, тот, навер­но, не может пред­100­вить для себя той бур­ной радо­сти, кото­рая охва­ти­ла нас опосля того, как мы мино­ва­ли это пространство и убе­ди­лись, что едем «все­го только» в Дахау. Мы гото­вы были пля­сать от сча­стья – и это опосля 2-ух дней и одной ночи мытарств в вагоне, где, как я уже гово­рил, при­хо­ди­лось мно­гие часы двигаться стоя; только нена­дол­го, по оче­ре­ди, люди вали­лись на мок­рую от чело­ве­че­ской мочи траву.

Есте­ствен­но, мы при­бы­ли в лагерь наиболее чем пере­утом­лен­ны­ми. И все-же радо­ва­лись, пото­му что полу­чи­ли от здеш­их заклю­чен­ных важ­ней­шую инфор­ма­цию: в этом срав­ни­тель­но неболь­шом лаге­ре (его мак­си­маль­ная вме­сти­мость 2500 чело­век) нет «печ­ки», другими словами кре­ма­то­рия, а зна­чит, нет и газо­вой каме­ры. И 100­ло быть, даже тот, кто пол­но­стью обес­си­лел, попка­дет «в газ» не рань­ше, чем тут сфор­ми­ру­ют новейший транс­порт в Аушвиц, – не сра­зу. Так что непо­сред­ствен­ная угро­за жиз­ни мино­ва­ла. Испол­ни­лось-таки напут­ствие наше­го аушвиц­ко­го 100­ро­сты бло­ка – он поже­лал нам поско­рее попасть в таковой лагерь, где нет тако­го «ками­на», как в Аушви­це! Да, мы радо­ва­лись и даже шути­ли, несмот­ря на все, что про­изо­шло в бли­жай­шие часы. При повтор­ном пере­сче­те выяс­ни­лось, что сре­ди вновь при­быв­ших одно­го не хва­та­ет. Мы всем стро­ем долж­ны были 100­ять на пла­цу, под дождиком, под вет­ром, пока он не отыскал­ся. В кон­це кон­цов его обна­ру­жи­ли в бара­ке, где он свалился и заснул от исто­ще­ния. За эту его про­вин­ность мы все были нака­за­ны: всю ночь (то есть темное время суток), до сле­ду­ю­ще­го утра, изму­чен­ные доро­гой, про­мок­шие и про­дрог­шие, мы оста­ва­лись на пла­цу. И вопре­ки все­му мы были радост­но воз­буж­де­ны: тут нет «ками­на», а Аушвиц далековато!

Мы завидуем узникам

Вот один при­мер отно­си­тель­но­сти стра­да­ний. Ино­гда, рабо­тая, мы виде­ли про­хо­див­ших мимо аре­стан­тов – заклю­чен­ных обыч­ной тюрь­мы. И мы им зави­до­ва­ли. Зави­до­ва­ли их отно­си­тель­но упо­ря­до­чен­но­му, отно­си­тель­но защи­щен­но­му суще­ство­ва­нию. «Им-то навер­ня­ка обес­пе­че­на хоть какая-то гиги­е­на, у их есть бан­ные деньки», – дума­ли мы с тос­кой. У их, навер­но, были зуб­ные щет­ки, а может, даже одеж­ные. У их были нары – у каж­до­го свои! И они мог­ли каж­дый месяц полу­чать пись­ма, они зна­ли, что с их близ­ки­ми, по край­ней мере – живые ли они; а мы уже дав­но были лише­ны все­го этого.

Как мы зави­до­ва­ли тем из нас, кому выпа­да­ла боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шая уда­ча рабо­тать на какой-либо фаб­ри­ке, в закры­том поме­ще­нии! И как каж­дый наде­ял­ся тоже когда-нибудь полу­чить таковой спа­си­тель­ный шанс!

Есть и еще наиболее тон­кие гра­да­ции отно­си­тель­но­сти сча­стья. Ведь и рабо­тав­шие на откры­том воз­ду­хе были не в рав­ных усло­ви­ях. Кому-то при­хо­ди­лось ужаснее дру­гих, напри­мер, тем, кто, стоя в скольз­кой гли­ни­стой гря­зи на кру­том отко­се, по 12 часов раз­гру­нажимал ваго­нет­ки. В данной коман­де еже­днев­но быва­ли несчаст­ные слу­чаи и нередко со смер­тель­ным исхо­дом. Дру­гие коман­ды, не попасть в кото­рые уже было сча­стьем, были извест­ны проч­ной тра­ди­ци­ей битья заклю­чен­ных либо осо­бой жесто­ко­стью над­зи­ра­те­лей. Одна­жды я уго­дил в такую коман­ду, где над­зи­ра­тель решил спе­ци­аль­но «занять­ся» мной, и если б не воз­душ­ная тре­во­га, заста­вив­шая пре­рвать рабо­ты, и опосля­до­вав­шейке за ней новое пере­рас­пре­де­ле­ние заклю­чен­ных по рабо­там, я навер­ня­ка вер­нул­ся бы в лагерь на тех сан­ках, на кото­рых утас­ки­ва­ли уми­ра­ю­щих и мерт­вых. Каким вооб­ще облег­че­ни­ем было в подоб­ной ситу­а­ции услы­шать сире­ну воз­душ­ной тре­во­ги – это­го, навер­ное, не может для себя пред­100­вить даже бок­сер, кото­ро­го удар гон­га в послед­нюю секун­ду изба­вил от нокаута.

Счастье – это когда худшее обошло стороной

Мы были бла­го­дар­ны судь­бе уже за малей­шейке облег­че­ние, за то, что какая-то новенькая непри­ят­ность мог­ла слу­чить­ся, но не слу­чи­лась. Мы радо­ва­лись, напри­мер, если вече­ром, перед сном ничто не поме­ша­ло нам занять­ся уни­что­же­ни­ем вшей. Конеч­но, {само по себе} это не такое уж удо­воль­ствие, тем наиболее что раз­де­вать­ся дона­га при­хо­ди­лось в нетоп­ле­ном бара­ке, где с потол­ка (внут­ри поме­ще­ния!) сви­са­ли сосуль­ки. Но мы счи­та­ли, что нам повез­ло, если в этот момент не начи­на­лась воз­душ­ная тре­во­га и не вво­ди­лось пол­ное потом­не­ние, из-за что это пре­рван­ное заня­тие отни­ма­ло у нас полночи.

Конеч­но, все это нажимал­кие радо­сти, это сво­е­го рода «нега­тив­ное сча­стье», по Шопен­гау­э­ру, – отсут­ствие несча­стья, ну и то, как уже гово­ри­лось, сугу­бо отно­си­тель­ное. Пози­тив­ные, истин­ные радо­сти, даже незна­чи­тель­ные, выпа­да­ли на нашу долю исклю­чи­тель­но изредка.

Одна­жды я свел некоторый баланс сво­их отри­ца­тель­ных и поло­жи­тель­ных пере­жи­ва­ний, и полу­чи­лось, что в тече­ние мно­гих недель я только два­жды пере­жил мгно­ве­ния истин­ной радо­сти. Так, вер­нув­шись одна­жды опосля рабо­ты в лагерь, я, вытер­пев дол­гое ожи­да­ние, был впу­щен в кухон­ный барак и попал в оче­редь к пова­ру Ф., тоже заклю­чен­но­му. Он 100­ял у боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шо­го кот­ла, чер­пал полов­ни­ком суп и вопили­вал его в мис­ки, тороп­ли­во под­став­ля­е­мые про­хо­дя­щи­ми мимо заклю­чен­ны­ми. И я был чрезвычайно обра­до­ван, уви­дев, что нали­ва­ет он, не гля­дя на обла­да­те­ля мис­ки. Един­ствен­ный из пова­ров, он рас­пре­де­лял эту скуд­ную пищу поис­ти­не «невзи­рая на лица», не оде­ляя сво­их лич­ных дру­зей либо зем­ля­ков наиболее щед­ро, так, что­бы им доста­лась пара кар­то­фе­лин, а дру­гим – пустая вода. Но я не наме­рен осуж­отдать тех, кто 100­рал­ся посодействовать людям из сво­е­го бли­жай­ше­го окру­же­ния. Кто бро­сит гранит в чело­ве­ка, ока­зы­ва­ю­ще­го пред­по­чте­ние сво­им дру­зьям в ситу­а­ции, когда идет речь о жиз­ни и смер­ти? Пусть жела­ю­щий это сде­лать преж­де со всем при­стра­сти­ем спро­сит себя, вроде бы он посту­пил на их месте.

Но вер­нем­ся к отно­си­тель­но­сти. Мно­го вре­ме­ни спу­стя, уже опосля осво­бож­де­ния кто-то пока­зал мне фото­гра­фию в иллю­стри­ро­ван­ной газе­те: груп­па заклю­чен­ных конц­ла­ге­ря, лежа­щих на сво­их мно­го­этаж­ных нарах и глупо гля­дя­щих на того, кто их фото­гра­фи­ро­вал. «Раз­ве это не кошмар­но – эти лица, все это?» – спро­си­ли меня. А я не кошмар­нул­ся. Пото­му что в этот момент пре­до мной пред­100­ла таковая кар­ти­на. 5 часов утра. На дво­ре еще тем­ная ночь (то есть темное время суток). Я лежу на нагих дос­ках в зем­лян­ке, где еще практически 70 това­ри­щей нахо­дят­ся на облег­чен­ном режи­ме. Мы отме­че­ны как боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ные и можем не выхо­дить на рабо­ты, не 100­ять в строю на пла­цу. Мы лежим, тес­но при­жав­шись друг к дру­гу – не толь­ко из-за тес­но­ты, да и для того, что­бы сохра­нить кро­хи теп­ла. Мы настоль­ко уста­ли, что без необ­хо­ди­мо­сти не желает­ся шевель­нуть ни рукою, ни ногой. Весь денек, вот так лежа, мы будем ожидать сво­их уре­зан­ных пор­ций хле­ба и водя­ни­100­го супа. И как мы все-же доволь­ны, как счаст­ли­вы! Вот сна­ру­жи, с того кон­ца пла­ца, отку­да долж­на воз­вра­щать­ся ноч­ная сме­на, слыш­ны свист­ки и рез­кие окри­ки. Дверь рас­па­хи­ва­ет­ся, в зем­лян­ку вры­ва­ет­ся снеж­ный вихрь и в нем воз­ни­ка­ет засы­пан­ная сне­гом фигу­ра. Наш изму­чен­ный, еле дер­жа­щий­ся на ногах това­рищ пыта­ет­ся сесть на кра­е­шек нар. Но стар­ший по бло­ку вытал­ки­ва­ет его обрат­но, пото­му что в эту зем­лян­ку стро­го запре­ще­но вхо­дить тем, кто не на «облег­чен­ном режи­ме». Как жалко мне это­го това­ри­ща! И как я все-же рад не быть в его шку­ре, а оста­вать­ся в «облег­чен­ном» бара­ке. И какое это спа­се­ние – полу­чить в амбу­ла­то­рии лагер­но­го пролаза­ре­та «облег­че­ние» на два, а позже, вдо­ба­вок, еще на два денька!

В сыпнотифозный лагерь?

Но тогда мне посчаст­ли­ви­лось еще боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше. На чет­вер­тый денек, когда мне пред­100­я­ло выхо­дить в ноч­ную сме­ну (что озна­ча­ло бы вер­ную погибель), вне­зап­но появил­ся глав­ный доктор лаге­ря и пред­ло­жил мне доб­ро­воль­но отпра­вить­ся на вра­чеб­ную рабо­ту в лагерь для боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных сып­ным тифом. Вопре­ки настой­чи­вым сове­там моих дру­зей и дово­дам всех окру­жа­ю­щих, я решил сей­час же согла­сить­ся. Я знал, что в хоть какой дру­гой коман­де я все рав­но ско­ро умер­ну. Так если уми­рать, пусть моя погибель име­ет некий смысл. Мне пред­став­ля­лось, что для меня будет гораз­до разум­нее, если я успею хоть немно­го посодействовать моим това­ри­щам как доктор, чем буду мед­лен­но поги­бать, оста­ва­ясь тут как в выс­шей сте­пе­ни непро­дук­тив­ный зем­ле­коп, каким я стал к это­му вре­ме­ни. Так что для меня это был трез­вый рас­чет, а не геро­и­че­ская жерт­ва. Унтер-офи­цер сани­тар­ной служ­бы пре­ду­пре­дил, что оба вра­ча, согла­сив­ши­е­ся двигаться в этот лагерь, до отправ­ки могут не выхо­дить на рабо­ты, а оста­вать­ся на «облег­чен­ном режи­ме». Веро­ят­но, наш вид был такой, что в ином слу­чае он мог бы иметь в сып­но­ти­фоз­ном лаге­ре не 2-ух новейших вра­чей, а два лиш­их трупа.

…Все это вста­ло перед моим внут­рен­ним взо­ром, когда я смот­рел на фото­гра­фию. Я стал о этом рас­ска­зы­вать, пыта­ясь объ­яс­нить, поче­му я не кошмар­нул­ся, поче­му мог пред­по­ло­жить, что люди, лежа­щие на нарах, еще не чув­ство­ва­ли себя самы­ми несчаст­ны­ми. Да пото­му, что суще­ство­ва­ло к тому же гораз­до худшее!

Мы уже гово­ри­ли о том обес­це­ни­ва­нии, кото­ро­му – за ред­ки­ми исклю­че­ни­я­ми – под­вер­га­лось все, что не слу­жи­ло непо­сред­ствен­но сохра­не­нию жиз­ни. И этот пере­смотр вел к тому, что в кон­це кон­цов чело­век пере­100­вал ценить само­го себя, что в вихрь, ввер­га­ю­щий в про­пасть все преж­ние цен­но­сти, втя­ги­ва­лась и лич­ность. Под некоторым суг­ге­стив­ным воз­дей­стви­ем той дей­стви­тель­но­сти, кото­рая уже дав­но ниче­го не жела­ет знать о цен­но­сти чело­ве­че­ской жиз­ни, о зна­чи­мо­сти лич­но­сти, кото­рая пре­вра­ща­ет чело­ве­ка в без­от­вет­ный объ­ект уни­что­же­ния (пред­ва­ри­тель­но исполь­зуя, впро­чем, остат­ки его физи­че­ских спо­соб­но­стей), – под сиим воз­дей­стви­ем обес­це­ни­ва­ет­ся, в кон­це кон­цов, соб­ствен­ное Я.

Чело­век, не спо­соб­ный послед­ним взле­том чув­ства соб­ствен­но­го досто­ин­ства про­ти­во­по­100­вить себя дей­стви­тель­но­сти, вооб­ще теря­ет в конц­ла­ге­ре ощу­ще­ние себя как субъ­ек­та, не гово­ря уже о ощу­ще­нии себя как духов­но­го суще­ства с чув­ством внут­рен­ней сво­бо­ды и лич­ной цен­но­сти. Он начи­на­ет вос­при­ни­мама себя ско­рее как частич­ку некий боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шой мас­сы, его бытие опус­ка­ет­ся на уро­вень стад­но­го суще­ство­ва­ния. Ведь людей, неза­ви­си­мо от их соб­ствен­ных мыс­лей и жела­ний, гонят то туда, то сюда, пооди­ноч­ке либо всех вме­сте, как 100­до овец. Спра­ва и сле­ва, спе­ре­ди и сза­ди тебя пого­ня­ет неболь­шая, но име­ю­щая власть, воору­жен­ная шай­ка сади­стов, кото­рые пин­ка­ми, уда­ра­ми сапо­га, ружей­ны­ми при­кла­да­ми застав­ля­ют тебя дви­гать­ся то впе­ред, то вспять. Мы дошли до состо­я­ния 100­да овец, кото­рые толь­ко и зна­ют, что избе­гать напа­де­ния собак и, когда их на минут­ку оста­вят в покое, немно­го поесть. И подоб­но овцам, при виде опас­но­сти бояз­ли­во сби­ва­ю­щим­ся в кучу, каж­дый из нас стре­мил­ся не оста­вать­ся с краю, попасть в сере­ди­ну сво­е­го ряда, в сере­ди­ну сво­ей колон­ны, в наго­ве и хво­сте кото­рой шли кон­во­и­ры. Кро­ме того, местеч­ко в цен­тре колон­ны обе­ща­ло неко­то­рую защи­ту от вет­ра. Так что то состо­я­ние чело­ве­ка в лаге­ре, кото­рое мож­но именовать стрем­ле­ни­ем рас­тво­рить­ся в общей мас­се, воз­ни­ка­ло не исклю­чи­тель­но под воз­дей­стви­ем сре­ды, оно было и импуль­сом само­со­хра­не­ния. Стрем­ле­ние каж­до­го к рас­тво­ре­нию в мас­се дик­то­ва­лось одним из самых глав­ных зако­нов само­со­хра­не­ния в лаге­ре: глав­ное – не выде­лить­ся, не при­манить по како­му-нибудь малей­ше­му пово­ду вни­ма­ние СС!

Жажда одиночества…

Одна­ко быва­ют мину­ты, когда про­100 необ­хо­ди­мо уеди­нить­ся. Посто­ян­ная жизнь на людях, на виду у това­ри­щей по несча­стью, каж­дый денек, каж­дый час, даже при выпол­не­нии каких-либо мел­ких житей­ских про­це­дур, начи­на­ет тяго­тить, рож­да­ет насто­я­тель­ную потреб­ность хоть немно­го побыть одно­му. Это про­100 какая-то тос­ка по оди­но­че­ству, по воз­мож­но­сти остать­ся наедине с самим собой, со сво­и­ми идеями.

Когда меня уже в Бава­рии пере­ве­ли в так назы­ва­е­мый «облег­чен­ный» лагерь, где во вре­мя эпи­де­мии сып­но­го тифа дали, нако­нец, рабо­ту вра­ча, я ино­гда имел счаст­ли­вую воз­мож­ность хоть на несколь­ко минут погру­нажимать­ся в такое оди­но­че­ство. Поза­ди сып­но­ти­фоз­но­го бара­ка (другими словами про­стой зем­лян­ки, где лежа­ли око­ло 5­де­ся­ти лихо­ра­дя­щих, бре­дя­щих боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных) рядом с двой­ной огра­дой колю­чей про­во­ло­ки был малень­кий тихий уго­лок. Там с помо­щью несколь­ких колыш­ков и сруб­лен­ных ветвей было устро­е­но нечто вро­де шала­ша, куда каж­дый денек отво­ла­ки­ва­ли по полу­дю­жине тру­пов из наше­го малень­ко­го «облег­чен­но­го» лаге­ря. В этом углу был лючок под­зем­но­го водо­про­во­да, при­кры­тый дере­вян­ным щитом. Вот туда-то я и при­хо­дил поси­деть на этом щите в те мину­ты, когда мог оста­вить барак. При­сев на кор­точ­ки, я нередко смот­рел через сет­ку колю­чей про­во­ло­ки на цве­ту­щие поля и голу­бе­ю­щие дале­кие хол­мы бавар­ско­го пей­за­жа. Там я давал волю сво­ей тос­ке, сво­им клинок­там, отту­да уле­тал мыс­ля­ми на север, на севе­ро-восток, туда, где, – я задумывался, – нахо­ди­лись те, кого я обожал, но где сей­час я не лицезрел ниче­го, кро­ме зло­ве­ще-при­чуд­ли­вых туч.

Завшив­лен­ные мерт­ве­цы, лежав­шие рядом, не меша­ли мне. От мира клинок­та­ний меня мог­ли ото­рвать толь­ко шаги кон­во­и­ра, про­ха­жи­вав­ше­го­ся вдоль про­во­ло­ки, либо глас, звав­ший меня полу­чить новейшую пор­цию меди­ка­мен­тов, выде­лен­ных для мое­го каран­тин­но­го бара­ка. Обыч­но она состо­я­ла из 5, а одна­жды даже деся­ти таб­ле­ток эрзац-аспи­ри­на либо кар­ди­о­зо­ла – и это на несколь­ко дней и на 50 боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных! И с таковым вот запа­сом меди­ка­мен­тов я начи­наю созодать «визи­ты» сво­им боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ным. Пере­хо­жу от одно­го к дру­го­му, счи­таю пульс, в тяже­лых слу­ча­ях даю поло­ви­ну таб­лет­ки, в самых тяже­лых – не даю ниче­го (ибо лекар­ства уже бес­по­лез­ны, и нужно эко­но­мить их для тех, кому они, быть может, еще могут посодействовать), а в лег­ких – огра­ни­чи­ва­юсь доб­рым сло­вом за неиме­ни­ем ниче­го луч­ше­го. Так дви­гал­ся я меж­ду нар, сам до пре­де­ла ишака­бев­ший и исто­щен­ный опосля пере­не­сен­но­го недав­но тяже­ло­го сып­но­го тифа. А позже сно­ва шел в собственный уго­лок и садил­ся на крыш­ку водо­про­вод­но­го лючка – кста­ти, он одна­жды сохра­нил жизнь тро­им заклю­чен­ным. Неза­дол­го до осво­бож­де­ния нача­ли фор­ми­ро­вать мас­со­вые эше­ло­ны, по-види­мо­му, в Дахау, и эти трое, пыта­ясь избе­нажимать таковой уча­сти, спря­та­лись от лагер­но­го кон­воя, обыс­ки­вав­ше­го всю тер­ри­то­рию, в «моем» лючке. Я в эти вол­ну­ю­щие мину­ты посиживал на его крыш­ке, снаружи полностью спо­кой­ный, и 100­ра­тель­но не заме­чал шны­ряв­ших вокруг кон­во­и­ров. В пер­вый момент они, каза­лось, что-то запо­до­зри­ли и хоте­ли под­нять крыш­ку, но я смот­рел на их так чисто­сер­деч­но, с таковой сочув­ству­ю­щей миной, так невоз­му­ти­мо бро­сал камеш­ки, целясь в отвер­стия огра­ды, что они, задер­жав на мне взор, все-же уда­ли­лись. И ско­ро я сумел сооб­щить туда, вниз, что глав­ная опас­ность миновала.

Судьба играет человеком

Толь­ко тот, кто сам пере­жил лагерь, может пред­100­вить для себя, сколь неуклон­но эта лагер­ная дей­стви­тель­ность вела к обес­це­ни­ва­нию отдель­ной чело­ве­че­ской жиз­ни. Даже самый оту­пев­ший заклю­чен­ный не мог не осо­зна­вать это пре­не­бре­же­ние к инди­ви­ду­у­му, к чело­ве­че­ско­му суще­ству в ситу­а­ции, когда из лаге­ря отправ­ля­ли боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных. Измож­ден­ные тела бук­валь­но сва­ли­ва­ли на 2-ух­ко­лес­ные тач­ки, и те, кто был не намно­го силь­нее, долж­ны были их катить, ино­гда мно­гие кило­мет­ры, на вет­ру, в дождик, в метель – все­гда. Если кто-то из назна­чен­ных на отправ­ку был уже мертв, в общую кучу сва­ли­ва­ли и его: чис­ло долж­но соот­вет­ство­вать спис­ку! Спи­сок – вот что важ­но, чело­век же важен только постоль­ку, посколь­ку, мерт­вый либо жив, он – номер. «Жизнь» это­го «номе­ра» ниче­го собой не пред­став­ля­ет, и что 100­ит за сиим номе­ром – судь­ба, био­гра­фия, имя – еще наименее значительно.

В эше­лоне боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных, с кото­рым я, как доктор, пере­прав­лял­ся из одно­го бавар­ско­го лаге­ря в дру­гой, был юно­ша, ока­зав­ший­ся тут доб­ро­воль­но. Он не желал рас­100­вать­ся со сво­им бра­том и так дол­го упра­ши­вал 100­ро­сту, что тот обме­нял его с кем-то дру­гим номе­ром, име­нем и фами­ли­ей. Нет ниче­го про­ще, толь­ко спис­ки долж­ны схо­дить­ся. Ведь, как уже гово­ри­лось, ника­ких доку­мен­тов у нас дав­но уже не было, и каж­дый в этом эше­лоне был счаст­лив обла­отдать одним только сво­им еле дыша­щим телом. А то, что еще обле­ка­ло это тело, бук­валь­но тря­пье, 100­но­ви­лось уже обла­стью инте­ре­сов оста­ю­щих­ся. С нескры­ва­е­мым инте­ре­сом, со зна­ни­ем дела они осмат­ри­ва­ли эти полутру­пы, выяс­няя, нет ли смыс­ла взять тут баш­ма­ки либо курт­ку. Ведь судь­ба тех уже была пред­ре­ше­на, а оста­ю­щим­ся, другими словами хоть сколь­ко-то рабо­то­спо­соб­ным, еще мог­ло при­го­дить­ся все, что повы­ша­ло шан­сы выжить. Да, о сан­ти­мен­тах тут речи не было…

Чело­век терял ощу­ще­ние себя как субъ­ек­та не толь­ко пото­му, что пол­но­стью 100­но­вил­ся объ­ек­том про­из­во­ла лагер­ной охра­ны, да и пото­му, что ощу­щал зави­си­мость от незапятнанных слу­чай­но­стей, 100­но­вил­ся игруш­кой судь­бы. Я все­гда задумывался и утвер­ожидал, что чело­век начи­на­ет пони­мама, для чего то либо другое слу­чи­лось в его жиз­ни и что было для него к луч­ше­му, только спу­стя неко­то­рое вре­мя, через 5 либо 10 лет. В лаге­ре же это ино­гда 100­но­ви­лось ясно через 5 либо 10 минут.

Уже в Аушви­це я сфор­му­ли­ро­вал себе прин­цип, пра­виль­ность кото­ро­го обна­ру­жи­лась уже ско­ро, и ее под­твер­жда­ли впо­след­ствии боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ство моих това­ри­щей: если тебя о кое-чем спра­ши­ва­ют, сле­ду­ет отве­чать по воз­мож­но­сти прав­ди­во, но о том, о чем не спра­ши­ва­ют, луч­ше дескать­чать. На вопросец о воз­расте я отве­чаю прав­ду, на вопросец о про­фес­сии отве­чаю «доктор», без уточ­не­ния спе­ци­аль­но­сти, если о ней отдель­но не спро­сят. В пер­вое утро в Аушви­це на плац, где мы 100­я­ли, явил­ся офи­цер СС, и нача­лись пере­100­нов­ки. Те, кому нет соро­ка лет, долж­ны стать сюда, те, кому за 40, – туда! Ско­ман­до­ва­ли стать отдель­но рабо­чим по метал­лу, авто­ме­ха­ни­кам и т. п. Позже нас, со спу­щен­ны­ми брю­ка­ми, осмот­ре­ли на пред­мет гры­жи и неко­то­рых отде­ли­ли. Одну груп­пу отве­ли в дру­гой барак и сно­ва пере­сор­ти­ро­ва­ли. Меня, опосля того как я крат­ко и чет­ко отве­тил на вопро­сы: «воз­раст?», «про­фес­сия?» – поста­ви­ли в одну малень­кую груп­пу и отве­ли в сле­ду­ю­щий барак, где опять-таки нача­лись пере­груп­пи­ров­ки. Это повто­ря­лось несколь­ко раз, пока я не ока­зал­ся в бара­ке с ино­государств­ца­ми, гово­рив­ши­ми на непо­нят­ных мне язы­ках, где почув­ство­вал себя совер­шен­но несчаст­ным. И здесь опосля­до­ва­ла еще одна, послед­няя сор­ти­ров­ка – меня погна­ли в дру­гой барак. И что я вижу? Да ведь тут мои 100­рые това­ри­щи, мои зем­ля­ки и кол­ле­ги, и это тот барак, отку­да я вышел в самом нача­ле! Навряд ли кто-то заме­тил, какой путь я про­де­лал. А я поду­мал: сколь­ко воз­мож­ных вари­ан­тов судь­бы кос­ну­лось меня, мог­ло свер­шить­ся и не свер­ши­лось за эти счи­тан­ные минутки.

Когда направ­ля­ли уже упо­мя­ну­тый эше­лон боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных в «облег­чен­ный» лагерь, мое имя, другими словами мой номер, зна­чи­лось в спис­ке, потому что были нуж­ны вра­чи. Но никто не был убеж­ден в том, что эше­лон дей­стви­тель­но идет в «облег­чен­ный» лагерь. Похо­жий эше­лон уже фор­ми­ро­вал­ся несколь­ко недель вспять. И он начал двигаться не в лагерь – он начал двигаться в газо­вые каме­ры. И вдруг новое сооб­ще­ние – жела­ю­щих могут вычерк­нуть из это­го спис­ка и напра­вить в ноч­ную сме­ну, кото­рой мы так боя­лись. На это тот­час вызва­лись 82 чело­ве­ка. Через чет­верть часа было объ­яв­ле­но: эше­лон отме­ня­ет­ся. Но те 82 были уже в спис­ках ноч­ной сме­ны. Боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ство из их умер­ли в бли­жай­шие две недельки.

Крайнее желание, выученное назубок

И вот сно­ва фор­ми­ру­ет­ся эше­лон в «облег­чен­ный» лагерь. Сейчас уже никто не знал – было ли это улов­кой, что­бы выдавить из боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных людей послед­ние силы? Пой­дет ли сейчас эше­лон в газо­вые каме­ры? Либо дей­стви­тель­но в «облег­чен­ный» лагерь? Глав­ный доктор хоро­шо отно­сил­ся ко мне. И вече­ром, без чет­вер­ти 10, он шеп­нул мне по сек­ре­ту: «Я дого­во­рил­ся, до деся­ти часов ты еще можешь вычерк­нуть себя из спис­ка». Я разделяй­кат­но отдал ему осознать, что эта воз­мож­ность меня не пре­льща­ет, что я все­гда пред­по­чи­таю пря­мой путь, ины­ми сло­ва­ми – что я пола­га­юсь на судь­бу. «Я уж оста­нусь воз­ле моих боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных това­ри­щей», – ска­зал я. Он посмот­рел на меня так сочув­ствен­но, точ­но пред­ви­дел мою смерть. И дескать­ча про­тя­нул мне руку, вроде бы про­ща­ясь навсе­гда, до кон­ца жиз­ни – моей жизни.

Я мед­лен­но побрел в собственный барак. На моем месте посиживал, печаль­но пону­рив­шись, один мой хоро­ший друг.

– Ты прав­да хочешь с ними? – спро­сил он.

– Да, поеду…

Его гла­за зату­ма­ни­лись сле­за­ми. Я пытал­ся его уте­шить. Мне было надо что-то сде­лать. И я сде­лал свое уст­ное завещание.

«Слу­шай, Отто! Если я не вер­нусь домой, к супруге, и если ты ее уви­дишь, ты ска­жешь ей тогда – слу­шай вни­ма­тель­но! Пер­вое: мы каж­дый денек о ней гово­ри­ли – пом­нишь? Вто­рое: я нико­го не обожал боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше, чем ее. Тре­тье: то недол­гое вре­мя, что мы были с ней вме­сте, оста­лось для меня таковым сча­стьем, кото­рое пере­ве­ши­ва­ет все пло­хое, даже то, что пред­100­ит сей­час пережить».

…Отто, где ты сейчас? Живой ли ты? Что про­изо­шло с тобой опосля того, послед­не­го наше­го заду­шев­но­го раз­го­во­ра? Отыскал ли ты свою супругу? И пом­нишь ли, как тогда, несмот­ря на твои дет­ские сле­зы, я заста­вил тебя сло­во за сло­вом выучить назубок мое завещание?

На сле­ду­ю­щее утро я отбыл с эше­ло­ном. На этот раз это не было улов­кой – эше­лон начал двигаться не в газо­вую каме­ру, а дей­стви­тель­но в «облег­чен­ный» лагерь. А те, кто мне сочув­ство­вал, оста­лись в 100­ром лаге­ре, где с каж­дым деньком голод 100­но­вил­ся еще наиболее ужа­са­ю­щим, чем в моем новеньком лаге­ре. Несколь­ки­ми меся­ца­ми поз­же, уже опосля осво­бож­де­ния, я встре­тил заклю­чен­но­го из того, 100­ро­го, лаге­ря. Он рас­ска­зал мне, что, будучи «лагер­ным поли­цей­ским», сам обна­ру­жил в одном из кот­лов кусочек мяса, кем-то отре­зан­ный с тру­па… В лаге­ре начал­ся кан­ни­ба­лизм. Как, зна­чит, свое­вре­мен­но успел я ускольз­нуть из это­го ада! И как здесь не вспом­нить извест­ную прит­чу о Смер­ти в Теге­ране? Один знат­ный перс про­гу­ли­вал­ся одна­жды по саду в сопро­вож­де­нии слу­ги. И вот слу­га, уве­ряя его, что лицезрел сей­час Погибель, кото­рая ему угро­жа­ла, стал умо­лял отдать ему само­го быст­ро­го жеребца, что­бы он мог вих­рем умчать­ся отсю­ну и вече­ром быть уже в Теге­ране. Хозя­ин отдал ему тако­го жеребца, и слу­га уска­кал. Воз­вра­ща­ясь домой, хозя­ин сам уви­дел Погибель и спро­сил: «Для чего ты так испу­га­ла мое­го слу­гу и угро­жа­ла ему?» «Совсем нет, – отве­ти­ла Погибель, – я не пуга­ла его, я сама уди­ви­лась, что он еще тут, ведь я долж­на встре­тить­ся с ним этого­денька вече­ром в Тегеране».

План бегства

Заклю­чен­ный посто­ян­но ощу­щал себя игруш­кой судь­бы, и это ощу­ще­ние – готов­ность поло­жить­ся на волю судь­бы – в соче­та­нии со все уве­ли­чи­ва­ю­щей­ся апа­ти­ей, овла­де­вав­шей чело­ве­ком в лаге­ре, лиша­ло ини­ци­а­ти­вы, застав­ля­ло укло­нять­ся от соб­ствен­ных реше­ний, боять­ся их. Конеч­но, в лагер­ной жиз­ни неиз­беж­ны ситу­а­ции, когда нужно мгно­вен­но, за счи­тан­ные секун­ды что-то решать, и нередко стоимость это­го реше­ния – жизнь либо погибель. Но, в общем-то, отсут­ствие самой воз­мож­но­сти при­ня­тия соб­ствен­ных реше­ний ока­зы­ва­лось для заклю­чен­но­го даже пред­по­чти­тель­ным. Стрем­ле­ние к ухо­ду от соб­ствен­ных реше­ний 100­но­ви­лось осо­бен­но оче­вид­ным, если вне­зап­но вста­ва­ла дилем­ма – пытать­ся либо не пытать­ся бежать. В такие мину­ты – а речь мог­ла идти толь­ко о мину­тах – заклю­чен­ный испы­ты­вал поис­ти­не адские муки. Риск­нуть? Не рисковать?

Я сам про­шел через это чисти­ли­ще, пол­ное внут­рен­не­го напря­же­ния, когда бла­го­да­ря при­бли­же­нию полосы фрон­та, пере­до мной мельк­ну­ла таковая воз­мож­ность. Один мой това­рищ, кото­рый рабо­тал в бара­ке за пре­де­ла­ми лаге­ря, решил­ся на побег. И бежать он желал обя­за­тель­но со мной. Под пред­ло­гом кон­си­ли­у­ма у неза­клю­чен­но­го, на кото­ром я был необ­хо­дим как спе­ци­а­лист, мы мог­ли бы выскольз­нуть из лаге­ря. А там, на воле, один закон­спи­ри­ро­ван­ный боец ино­государств­но­го дви­же­ния Сопро­тив­ле­ния дол­жен был снаб­дить нас фор­мой и доку­мен­та­ми. Но в послед­ний момент воз­ник­ли тех­ни­че­ские пре­пят­ствия, и нам при­шлось вер­нуть­ся в лагерь.

Мы поста­ра­лись исполь­зо­вать эту задерж­ку, что­бы добыть для себя еще пару гни­лых кар­то­фе­лин на доро­гу и, что было для нас чрезвычайно важ­но, – рюк­зак. С данной целью мы забра­лись в пустой барак жен­ско­го лаге­ря, оби­та­тель­ниц кото­ро­го сроч­но увез­ли куда-то. Там царствовал нево­о­ра­зи­мый бес­по­ря­док. Мож­но было пред­по­ло­жить, что мно­гие жен­щи­ны поки­да­ли барак в спеш­ке – куча­ми валя­лось тря­пье, сре­ди него – остат­ки засох­шей пищи, соло­ма, череп (костная часть головы у позвоночных животных)­ки и еще полностью при­год­ные котел­ки – пред­мет по лагер­ным поня­ти­ям чрезвычайно цен­ный. Но их мы не взя­ли, пото­му что зна­ли: в послед­нее вре­мя, когда лаге­рем нача­ло овла­де­вать пол­ное отча­я­ние, эти котел­ки слу­жи­ли не толь­ко супо­вы­ми мис­ка­ми. Их исполь­зо­ва­ли и для разумы­ва­ния, и одно­вре­мен­но – как ноч­ные горш­ки. (Суще­ство­вал стро­жай­ший запрет дер­нажимать в бара­ке что-либо спе­ци­аль­но для этих целей, хотя в неко­то­рых слу­ча­ях, напри­мер при сып­ном тифе с высо­кой тем­пе­ра­ту­рой, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ные были про­100 не в состо­я­нии без посто­рон­ней помо­щи дой­ти до убор­ной.) Итак, я 100­ял на стра­же, а мой това­рищ про­скольз­нул в опу­стев­ший барак. Через несколь­ко минут он явил­ся сия­ю­щий, пока­зал мне спря­тан­ный под курт­кой рюк­зак и сооб­щил, что лицезрел там очередной. Сейчас он 100­ро­жит, а я ныряю в барак. Роюсь в тря­пье, нахо­жу, кро­ме рюк­за­ка, к моей вели­чай­шей радо­сти, к тому же 100­рую зуб­ную щет­ку и вдруг вижу сре­ди этих бро­шен­ных, види­мо, в горяч­ке и спеш­ке вещей жен­ский труп…

Потом я воз­вра­ща­юсь к для себя в барак, что­бы собрать свое иму­ще­ство: супо­вую мис­ку, пару разо­дран­ных рука­виц, полу­чен­ных в наслед­ство от мое­го паци­ен­та, погиб­ше­го от сып­но­го тифа, стоп­ку клоч­ков бума­ги, на кото­рых я, как уже гово­ри­лось, начал сте­но­гра­фи­че­ски­ми зна­ка­ми вос­100­нав­ли­вать руко­пись, умер­шую в Аушви­це. Потом я поспеш­но снова совер­шаю свои «визи­ты», обхо­дя напо­сле­док сна­ча­ла пра­вый, позже левый ряд сво­их паци­ен­тов, лежа­щих на дос­ках по обе­им 100­ро­нам про­хо­да. Под­хо­жу к мое­му един­ствен­но­му тут зем­ля­ку и застаю его уже практически уми­ра­ю­щим. Собственный план бег­ства я, конеч­но, дол­жен дер­нажимать в стро­гом сек­ре­те, но мне пока­за­лось, что он что-то учу­ял (воз­мож­но, я выгля­дел немно­го взвол­но­ван­ным). Во вся­ком слу­чае, сла­бым наго­сом он спра­ши­ва­ет меня: «Ты тоже отбы­ва­ешь?» Я гово­рю «нет» и отхо­жу. Но запамятовать его взор мне не так лег­ко. Окон­чив «визи­ты», я сно­ва под­хо­жу к нему. И сно­ва он смот­рит на меня, и сно­ва в его без­на­деж­ном взгля­де мне дурит­ся упрек. И во мне нарас­та­ет и уси­ли­ва­ет­ся то бес­по­кой­ное чув­ство, кото­рое заро­ди­лось еще в момент, когда я дого­ва­ри­вал­ся о сов­мест­ном побе­ге: а ведь я нару­шаю мой прин­цип – не иску­шать судь­бу! Я вне­зап­но вска­ки­ваю, бегу к сво­е­му кол­ле­ге и объ­яв­ляю: я оста­юсь! И чуть толь­ко я сооб­щил ему, что на меня не нужно рас­счи­ты­вать, чуть толь­ко сам утвер­дил­ся в мыс­ли, что оста­юсь тут, с мои­ми паци­ен­та­ми, как бес­по­кой­ное, непри­ят­ное чув­ство мгно­вен­но уле­ту­чи­лось. Не зная, что мне при­не­сут бли­жай­шие деньки, но спо­кой­ный как нико­гда, я уве­рен­но воз­вра­ща­юсь в собственный сып­но­ти­фоз­ный барак, сажусь в ногах у зем­ля­ка, про­бую уте­шить его, позже бол­таю с дру­ги­ми, 100­ра­ясь и их раз­манить и успокоить.

…И при­шел послед­ний денек наше­го лаге­ря. В свя­зи с при­бли­же­ни­ем полосы фрон­та практически всех заклю­чен­ных мас­со­вы­ми эше­ло­на­ми отпра­ви­ли в дру­гие лаге­ря. «Вер­хуш­ка» – капо, пова­ра, кла­дов­щи­ки – раз­бе­жа­лась. Было объ­яв­ле­но, что к вече­ру все оби­та­те­ли лаге­ря (другими словами послед­ние оста­вав­ши­е­ся заклю­чен­ные и вра­чи) долж­ны быть пол­но­стью эва­ку­и­ро­ва­ны, а ночкой лагерь будет сожжен. К сере­дине денька гру­зо­ви­ки, на кото­рых долж­ны были уво­зить боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных, еще не появи­лись. Вме­100 это­го лагерь вдруг был стро­жай­ше закрыт, у про­во­лоч­ных заграж­де­ний сно­ва появи­лась охра­на, так что никто уже не мог ускольз­нуть в где-то про­де­лан­ные дыры. Ситу­а­ция 100­но­ви­лась тре­вож­ной: похо­же, лагерь соби­ра­лись спалить вме­сте с теми, кто в нем еще оста­вал­ся. И мы с моим кол­ле­гой во вто­рой раз реши­ли бежать.

В тот денек погиб­ли еще трое, и нам было пред­пи­са­но захо­ро­нить их за пре­де­ла­ми лаге­ря. Кро­ме нас дво­их тут, пожа­луй, уже не было нико­го, кто был бы способен это сде­лать, – практически все лежа­ли в бре­ду и лихо­рад­ке. Мы раз­ра­бо­та­ли таковой план: выно­ся пер­вый труп, мы неза­мет­но при­хва­тим один рюк­зак, поло­живой его в 100­рое коры­то, слу­живой­шейке и носил­ка­ми, и гро­бом, со вто­рым тру­пом пере­пра­вим дру­гой рюк­зак, а выне­ся тре­тий труп, пропал­нем сами. Пона­ча­лу все шло глад­ко. Воз­ле тре­тье­го тру­па при­шлось задер­нажимать­ся – мой кол­ле­га решил попро­бо­вать раз­до­быть где-нибудь кусочек хле­ба, что­бы, скры­ва­ясь в бли­жай­шие деньки в лесу, мы име­ли хоть какую-то пищу. Я ожидал. Мину­ты шли, я 100­но­вил­ся все нетер­пе­ли­вее, а его все не было. Я уже пред­став­лял для себя вкус сво­бо­ды, я не мог боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше ожидать. Ско­рее туда, к полосы фронта!

Толь­ко позд­нее мы узна­ли, насколь­ко это мог­ло быть опас­но. Но до той опас­но­сти дело про­100 не дошло – пото­му что в тот момент, когда, нако­нец, появил­ся мой това­рищ, лагер­ные воро­та вдруг широ­ко рас­пах­ну­лись, и на плац мед­лен­но въе­хал шикар­ный, сереб­ри­100­го цве­та авто­мо­биль с боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ши­ми крас­ны­ми кре­100­ми. Это при­был пред­100­вить Меж­ду­на­род­но­го Крас­но­го Кре­100, что­бы взять наш лагерь и его оби­та­те­лей под свою защи­ту. Из авто­мо­би­ля извле­ка­ют ящи­ки с меди­ка­мен­та­ми, нам раз­да­ют сига­ре­ты, нас фото­гра­фи­ру­ют – и всю­ду царствует лико­ва­ние! А нам с това­ри­щем не нужно боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше рис­ко­вать, не нужно находить спа­се­ния меж­ду лини­я­ми 2-ух фрон­тов. Пред­100­ви­тель Крас­но­го Кре­100 раз­ме­стил­ся в дере­вен­ском доме побли­зо­сти от лаге­ря, что­бы и ночкой быть на вся­кий слу­чай голо­то­ве. Что же сейчас бояться?

В данной радост­ной суе­те мы попро­сту забы­ли о тре­тьем тру­пе. И вот сейчас мы несем его, что­бы опу­стить в неглу­бо­кую моги­лу, кото­рую сумел­ли выко­пать. Кон­во­ир, сопро­вож­да­ю­щий нас и наблю­да­ю­щий за нами, вне­зап­но стал мяг­ким, как воск. Он начи­на­ет пони­мама, что обсто­я­тель­ства изме­ни­лись, и отыскивает кон­так­та с нами. Во вся­ком слу­чае, он нам сочув­ству­ет, он при­со­еди­ня­ет­ся к нам, когда мы бро­са­ем пер­вые гор­сти зем­ли на эти три тру­па. Все огром­ней­шейке нерв (составная часть нервной системы; покрытая оболочкой структура, состоящая из пучка нервных волокон)­ное напря­же­ние послед­их дней и часов наше­го еди­но­бор­ства со смер­тью ска­за­лось в крат­кой погре­баль­ной молит­ве, кото­рую мы про­из­но­сим. Сло­ва, кото­ры­ми мы молим­ся о мире, зву­чат так горя­чо, с таковой стра­стью, с какой толь­ко могут они зву­чать в устах человека…

Так про­шел этот денек, послед­ний денек наше­го лаге­ря, про­шел в пред­вку­ше­нии сво­бо­ды, в опе­ре­жа­ю­щем собы­тия чув­стве, буд­то данной сво­бо­дой мы уже обла­да­ем. Но – нет! Вопре­ки заве­ре­ни­ям пред­100­ви­те­ля Крас­но­го Кре­100, что на осно­ве согла­ше­ния лагерь не будет эва­ку­и­ро­ван, ночкой появи­лись гру­зо­ви­ки с эсэсов­ца­ми, пере­дав­ши­ми при­каз немед­лен­но глаза­стить лагерь. Послед­ние остав­ши­е­ся тут заклю­чен­ные долж­ны быть немед­лен­но достав­ле­ны в цен­траль­ный лагерь, отку­да их в тече­ние 48 часов пере­пра­вят в Швей­ца­рию, где обме­ня­ют на военнопленных.

Эсэсов­цев, при­быв­ших с гру­зо­ви­ка­ми, не выяснить – так дру­же­ски уго­ва­ри­ва­ют они нас оста­вить вся­кий ужас и радо­вать­ся полу­чен­но­му пре­крас­но­му шан­су. И вот уже все, кто еще способен караб­кать­ся, караб­ка­ют­ся на гру­зо­ви­ки, с тру­дом втас­ки­ва­ют туда боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных и пол­но­стью ишака­бев­ших. Мы с кол­ле­гой, уже не пря­ча сво­их рюк­за­ков, 100­им голо­то­ве. Для пред­по­след­ней маши­ны отсчи­та­ны 13 чело­век, мы пред­по­ла­га­ем быть четыр­на­дца­тым и пят­на­дца­тым, но глав­ный доктор поче­му-то нас обхо­дит. Те 13 отъ­ез­жа­ют, мы оба оше­лом­ле­ны, разо­ча­ро­ва­ны, озлоб­ле­ны и, гля­дя на отбы­ва­ю­щую маши­ну, обра­ща­ем­ся к нему с упре­ка­ми – а он оправ­ды­ва­ет­ся пере­утом­ле­ни­ем и рас­се­ян­но­стью; ну и к тому же он-де пола­гал, что мы все еще наме­ре­ны бежать… Мы садим­ся, не сни­мая со спи­ны рюк­за­ков, и вме­сте с несколь­ки­ми остав­ши­ми­ся заклю­чен­ны­ми нетер­пе­ли­во ждем послед­не­го гру­зо­ви­ка. А его все нет и нет.

В кон­це кон­цов мы укла­ды­ва­ем­ся на осво­бо­див­ши­е­ся нары пролаза­рет­но­го бара­ка, пол­но­стью вымо­тан­ные нер­во­треп­кой послед­их часов и дней, сме­ной надежд и разо­ча­ро­ва­ний – то воз­но­сив­ших нас к небе­сам, то повер­гав­ших в пучи­ны смер­тель­но­го отча­я­ния. Но мы гото­вы к отбы­тию: мы засы­па­ем, не раз­де­ва­ясь и не сняв баш­ма­ков. Наш корот­кий сон пре­ры­ва­ют зву­ки ружей­ной и артил­ле­рий­ской стрель­бы, отблес­ки сиг­наль­ных ракет, свист пуль, то там, то здесь про­би­ва­ю­щих сте­ну бара­ка. Глав­ный доктор, вбе­жав, коман­ду­ет – всем лечь на пол, другими словами на зем­лю. Кто-то, спрыг­нув с верх­их нар, уго­дил нога­ми в ботин­ках пря­мо мне в животик. Сейчас я проснул­ся окон­ча­тель­но! И ситу­а­ция про­яс­ня­ет­ся – фронт уже тут! Стрель­ба посте­пен­но пре­кра­ща­ет­ся, на ули­це све­та­ет, и там, сна­ру­жи, на мачте у лагер­ных ворот раз­ве­ва­ет­ся белоснежный флаг…

И только неде­ля­ми поз­же мы узна­ли, что тогда, бук­валь­но в послед­ние часы, судь­ба вновь игра­ла с нами и сно­ва сде­ла­ла кру­той пово­рот. И мы убе­ди­лись в том, как сомни­тель­ны могут быть чело­ве­че­ские реше­ния, осо­бен­но когда идет речь о жиз­ни и смер­ти. Как было не вспом­нить сно­ва прит­чу о Смер­ти в Теге­ране, думая о наших това­ри­щах, кото­рые в ту ночь (то есть темное время суток) вери­ли, что эти авто­мо­би­ли везут их к сво­бо­де! Через несколь­ко недель пере­до мной лежа­ли фото­гра­фии, сде­лан­ные в одном из малень­ких лаге­рей неда­ле­ко от наше­го. Моих паци­ен­тов при­вез­ли сюда, запер­ли в бара­ке и сожгли барак вме­сте с ними. Я лицезрел на сним­ках их полу­обуг­лен­ные трупы…

Раздражительность

Как уже гово­ри­лось, чело­век в лаге­ре настоль­ко пада­ет духом, им настоль­ко овла­де­ва­ет апа­тия, что его душев­ная жизнь опус­ка­ет­ся на наиболее при­ми­тив­ный уро­вень, пре­вра­щая его в без­воль­ную игруш­ку судь­бы либо объ­ект про­из­во­ла охран­ни­ков, и это при­во­дит в конеч­ном сче­те к тому, что он начи­на­ет боять­ся при­ни­мама соб­ствен­ные реше­ния, взять свою судь­бу в свои руки. Эта апа­тия явля­ет­ся не толь­ко меха­низ­мом душев­ной само­за­щи­ты. Она име­ет и чисто телес­ные при­чи­ны, так же как и повы­шен­ная раз­дра­жи­тель­ность – одна из при­ме­ча­тель­ных осо­бен­но­стей пси­хи­ки заклю­чен­но­го наря­ду с апа­ти­ей. В ряду физио­ло­ги­че­ских при­чин это­го явле­ния на пер­вом месте 100­ят голод и недо­сы­па­ние, кото­рые, как всем извест­но, вызы­ва­ют апа­тию и раз­дра­жи­тель­ность и в нор­маль­ной жиз­ни. В лаге­ре же ост­рей­ший дефи­цит сна был обу­слов­лен к тому же тем, что из-за нево­о­ра­зи­мой тес­но­ты и отсут­ствия какой-нибудь гиги­е­ны бара­ки бук­валь­но кише­ли насекомыми.

К вызван­ным всем сиим апа­тии и раз­дра­жи­тель­но­сти добав­ля­лось очередное: отсут­ствие тех даров циви­ли­за­ции, кото­рые обыч­но спо­соб­ство­ва­ли смяг­че­нию этих состо­я­ний, – нико­ти­на и кофе­и­на. Вви­ду это­го апа­тия и раз­дра­жи­тель­ность толь­ко воз­рас­та­ли. К при­чи­нам телес­но­го собственный­ства, одна­ко, добав­ля­лись к тому же пси­хо­ло­ги­че­ские осо­бен­но­сти душев­но­го состо­я­ния заклю­чен­ных в виде опре­де­лен­ных «ком­плек­сов». Боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ство заклю­чен­ных отчет­ли­во стра­да­ли от свое­о­раз­но­го чув­ства непол­но­цен­но­сти. Каж­дый из нас был рань­ше «кем-то» либо, во вся­ком слу­чае, счи­тал так. Тут же с ним обра­ща­лись так, буд­то он – бук­валь­но «никто». (Ясно, что лагер­ная ситу­а­ция не мог­ла поко­ле­бать чув­ства соб­ствен­но­го досто­ин­ства тех, у кого оно име­ло духов­ную осно­ву, но мно­гие ли в лаге­ре, ну и мно­гие ли вооб­ще обла­да­ют настолько проч­ной духов­но­стью?) Сред­ний лагер­ник, не раз­мыш­ляя о этом и не осо­зна­вая это­го пол­но­стью, тем не наименее чув­ство­вал себя деклас­си­ро­ван­ным. Это чув­ство укреп­ля­лось кон­траста­ми, суще­ство­вав­ши­ми в соци­аль­ной струк­ту­ре лаге­ря. Я имею в виду избран­ное мень­шин­ство: капо, пова­ров, кла­дов­щи­ков, «лагер­ных поли­цей­ских» – они ком­пен­си­ро­ва­ли чув­ство непол­но­цен­но­сти сво­им наиболее высо­ким поло­же­ни­ем. Они ни в коей мере не чув­ство­ва­ли себя, подоб­но боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ству, деклас­си­ро­ван­ны­ми, наобо­рот, они достигнул­ли тут успе­ха. У их пря­мо-таки раз­ви­ва­лась мания вели­чия в мини­а­тю­ре. Озлоб­лен­ность и зависть боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ства, вызы­ва­е­мые пове­де­ни­ем этих «избран­ных», выра­жа­лись по-раз­но­му, в том чис­ле и в язви­тель­ных шут­ках. Рас­ска­зы­вал­ся, к при­ме­ру, таковой анек­дот: двое гово­рят о тре­тьем: «Я знал его, когда он был все­го только пред­се­да­те­лем прав­ле­ния бан­ка, а сейчас он выпенд­ри­ва­ет­ся так, буд­то уже стал капо».

Там, где это боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ство деклас­си­ро­ван­ных и мень­шин­ство «избран­ных» всту­па­ли в кон­фликт, – а для это­го было мно­же­ство пово­дов, начи­ная с раз­да­чи пищи, – раз­дра­жи­тель­ность дости­га­ла выс­шей точ­ки и про­ры­ва­лась наружу.

Та раз­дра­жи­тель­ность, о раз­лич­ных телес­ных при­чи­нах кото­рой мы гово­ри­ли выше, уси­ли­ва­ет­ся вви­ду пси­хо­ло­ги­че­ских при­чин, аффек­тив­ной заря­жен­но­сти, про­ис­хо­дя­щей из ком­плек­сов. Неуди­ви­тель­но, что стра­сти быст­ро дости­га­ли выс­шей точ­ки нака­ла, что вопили­ва­лось во все­о­щую дра­ку. Рефлекс (простейшая бессознательная реакция организма на раздражение), тол­ка­ю­щий на раз­ряд­ку аффек­та гне­ва руко­при­клад­ством, закреп­лял­ся к тому же теми же самы­ми дра­ка­ми, кото­рым оби­та­те­ли лаге­ря посто­ян­но были сви­де­те­ля­ми. При­знать­ся, мне само­му извест­но, насколь­ко другой раз «чешут­ся руки», когда голод­но­го, невы­спав­ше­го­ся чело­ве­ка охва­ты­ва­ет вспыш­ка раз­дра­же­ния. В то вре­мя я посто­ян­но недо­сы­пал еще по одной при­чине. В сып­но­ти­фоз­ном бара­ке мож­но было топить малень­кую печур­ку, но круг­лые сут­ки кто-либо дол­жен был сле­дить за тем, что­бы огнь не угасал. Те, у кого сохра­ни­лись еще малей­шие силы, нес­ли ноч­ные дежур­ства. И это были, несмот­ря ни на что, самые идил­ли­че­ские часы – когда я, пока дру­гие спа­ли либо что-то бор­мо­та­ли в лихо­ра­доч­ном бре­ду, лежал, рас­тя­нув­шись на зем­ля­ном полу воз­ле печ­ки и выпекал на огне, раз­ве­ден­ном на паре укра­ден­ных бри­ке­тов, пару укра­ден­ных кар­то­фе­лин… Но за это бла­жен­ство при­хо­ди­лось рас­пла­чи­вать­ся, чув­ствуя себя на сле­ду­ю­щий денек еще наиболее пере­утом­лен­ным, наиболее невы­спав­шим­ся и раздраженным.

Тогда, неза­дол­го до осво­бож­де­ния, я не толь­ко был вра­чом сып­но­ти­фоз­но­го бара­ка, да и заме­щал забо­лев­ше­го 100­ро­сту и пото­му отве­чал перед лагер­ным началь­ством за чисто­ту бара­ка – в той мере, в которой вооб­ще в тех усло­ви­ях мож­но было гово­рить о чисто­те. Вся эта види­мость чисто­плот­но­сти не настолько­ко слу­жи­ла целям гиги­е­ны, сколь­ко состав­ля­ла для нас допол­ни­тель­ные муче­ния. Если б дали немножко боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше пищи, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше меди­ка­мен­тов! Но нет, забо­ти­лись о том, что­бы на про­хо­де не лежа­ло ни соло­мин­ки и что­бы изо­дран­ные, зага­жен­ные оде­я­ла боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных были в ногах выров­не­ны в одну линию.

И как толь­ко объ­яв­ля­лось о пред­100­я­щей инспек­ции, я начи­нал нерв (составная часть нервной системы; покрытая оболочкой структура, состоящая из пучка нервных волокон)­ни­чать: вроде бы началь­ник, открыв дверь и бро­сив бег­лый взор вовнутрь бара­ка, не узрел какой-либо зло­счаст­ной соло­мин­ки, упав­шей с нар, какой-либо пылин­ки золы воз­ле печ­ки либо чего-нибудь в этом роде. А что каса­ет­ся судь­бы людей, оби­та­ю­щих в данной дыре, то он полностью удо­вле­тво­рял­ся тем, что я, содрав со сво­ей обри­той наго­вы лагер­ный берет и соста­вив пят­ки вме­сте, бой­ко и гром­ко докла­ды­вал: «Барак номер такой-то, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных сып­ным тифом – 52, уха­жи­ва­ю­щих – 2, доктор – 1».

На этом все кон­ча­лось, инспек­ти­ру­ю­щий уда­лял­ся. Но ведь при­хо­дил он обыч­но на несколь­ко часов позд­нее, чем пред­по­ла­га­лось, – либо вооб­ще не при­хо­дил. И все это вре­мя я дол­жен был вырав­ни­вать оде­я­ла, сле­дить, что­бы не упа­ла в про­ход соло­мин­ка, покри­ки­вать на этих бед­няг, спо­соб­ных в послед­ний момент раз­ру­шить кра­со­ту, с таковым тру­дом мной сотворен­ную. Из-за без­раз­ли­чия и апа­тии, умно­жен­ных болез­нью, они реа­ги­ро­ва­ли толь­ко на рез­кий вопль, да и он под­час не дей­ство­вал, и при­хо­ди­лось все­ми сила­ми сдер­жи­вать­ся, что­бы не шлеп­нуть кого-то, – ибо сам я был в выс­шей сте­пе­ни напря­жен из-за соб­ствен­ной уста­ло­сти, их рав­но­ду­шия и той опас­но­сти, кото­рую мог­ла нести инспекция.

Внутренняя свобода

Пред­став­лен­ная тут попыт­ка пси­хо­ло­ги­че­ско­го опи­са­ния и пси­хо­па­то­ло­ги­че­ско­го объ­яс­не­ния типич­ных черт харак­те­ра, кото­рые фор­ми­ро­ва­лись у заклю­чен­но­го за годы пре­бы­ва­ния в лаге­ре, может сделать впе­чат­ле­ние, буд­то состо­я­ние чело­ве­че­ской души неумо­ли­мо и одно­знач­но зави­сит от окру­жа­ю­щих усло­вий. Ведь, каза­лось бы, в лагер­ной жиз­ни свое­о­раз­ная соци­аль­ная сре­да при­ну­ди­тель­но опре­де­ля­ет пове­де­ние людей. Но про­тив это­го мож­но с пол­ным пра­вом выдви­нуть воз­ра­же­ния, задать вопросец: а как тогда быть с чело­ве­че­ской сво­бо­дой? Раз­ве не суще­ству­ет духов­ной сво­бо­ды, само­опре­де­ле­ния, отно­ше­ния к задан­ным внеш­ним обсто­я­тель­ствам? Неуже­ли чело­век дей­стви­тель­но не наиболее чем про­дукт мно­го­чис­лен­ных усло­вий и воз­дей­ствий, будь то био­ло­ги­че­ские, пси­хо­ло­ги­че­ские либо соци­аль­ные? Не наиболее чем слу­чай­ный резуль­тат сво­ей телес­ной кон­сти­ту­ции, пред­рас­по­ло­жен­но­стей сво­е­го харак­те­ра и соци­аль­ной ситу­а­ции? И в осо­бен­но­сти: раз­ве реак­ции заклю­чен­ных дей­стви­тель­но сви­де­тель­ству­ют о том, что люди не мог­ли укло­нить­ся от воз­дей­ствий той фор­мы бытия, в кото­рую были насиль­ствен­но вверг­ну­ты? Что чело­век вынуж­ден был пол­но­стью под­чи­нять­ся сиим вли­я­ни­ям? Что «под дав­ле­ни­ем обсто­я­тельств», гос­под­ство­вав­ших в лаге­ре, он «не мог по другому»?

На эти вопро­сы есть отве­ты как фак­ти­че­ские, так и прин­ци­пи­аль­ные. Фак­ти­че­ские осно­ва­ны на моем опы­те – ведь сама жизнь в лаге­ре пока­за­ла, что чело­век полностью «может ина­че». Есть доста­точ­но мно­го при­ме­ров, нередко поис­ти­не геро­и­че­ских, кото­рые пока­зы­ва­ют, что мож­но пре­одо­ле­вать апа­тию, обуз­ды­вать раз­дра­же­ние. Что даже в данной ситу­а­ции, абсо­свиреп­но подав­ля­ю­щей как снаружи, так и внут­ренне, воз­мож­но сохра­нить остат­ки духов­ной сво­бо­ды, про­ти­во­по­100­вить это­му дав­ле­нию свое духов­ное Я. Кто из пере­живой­ших конц­ла­герь не мог бы рас­ска­зать о людях, кото­рые, идя со все­ми в колонне, про­хо­дя по бара­кам, кому-то даруй­ли доб­рое сло­во, а с кем-то разделяй­лись послед­ни­ми крош­ка­ми хле­ба? И пусть таковых было немно­го, их при­мер под­твер­жда­ет, что в конц­ла­ге­ре мож­но отнять у чело­ве­ка все, кро­ме послед­не­го – чело­ве­че­ской сво­бо­ды, сво­бо­ды отне­стись к обсто­я­тель­ствам либо так, либо ина­че. И это «так либо ина­че» у их было. И каж­дый денек, каж­дый час в лаге­ре давал тыся­чу воз­мож­но­стей осу­ще­ствить этот выбор, отречь­ся либо не отречь­ся от того само­го сокро­вен­но­го, что окру­жа­ю­щая дей­стви­тель­ность гро­зи­ла отнять, – от внут­рен­ней сво­бо­ды. А отречь­ся от сво­бо­ды и досто­ин­ства зна­чи­ло пре­вра­тить­ся в объ­ект воз­дей­ствия внеш­их усло­вий, поз­во­лить им выле­пить из тебя «типич­но­го» лагерника.

Нет, опыт под­твер­жда­ет, что душев­ные реак­ции заклю­чен­но­го не были все­го только зако­но­мер­ным отпе­чат­ком телес­ных, душев­ных и соци­аль­ных усло­вий, дефи­ци­та кало­рий, недо­сы­па и раз­лич­ных пси­хо­ло­ги­че­ских «ком­плек­сов». В конеч­ном сче­те выяс­ня­ет­ся: то, что про­ис­хо­дит внут­ри чело­ве­ка, то, что лагерь из него яко­бы «дела­ет», – резуль­тат внут­рен­не­го реше­ния само­го чело­ве­ка. В прин­ци­пе от каж­до­го чело­ве­ка зави­сит, что, даже под дав­ле­ни­ем таковых страш­ных обсто­я­тельств, про­изой­дет в лаге­ре с ним, с его духов­ной, внут­рен­ней сущностью: пре­вра­тит­ся ли он в «типич­но­го» лагер­ни­ка либо оста­нет­ся и тут чело­ве­ком, сохра­нит свое чело­ве­че­ское достоинство.

Досто­ев­ский как-то ска­зал: я боюсь толь­ко одно­го – ока­зать­ся недо­стой­ным моих муче­ний. Эти сло­ва вспо­ми­на­ешь, думая о тех муче­ни­ках, чье пове­де­ние в лаге­ре, чье стра­да­ние и сама погибель 100­ли сви­де­тель­ством воз­мож­но­сти до кон­ца сохра­нить послед­нее – внут­рен­нюю сво­бо­ду. Они мог­ли бы полностью ска­зать, что ока­за­лись «достой­ны сво­их муче­ний». Они яви­ли сви­де­тель­ство того, что в стра­да­нии заклю­чен подвиг, внут­рен­няя сила. Духов­ная сво­бо­да чело­ве­ка, кото­рую у него нель­зя отнять до послед­не­го вздо­ха, дает ему воз­мож­ность до послед­не­го же вздо­ха напол­нять свою жизнь смыс­лом. Ведь смысл име­ет не толь­ко дея­тель­ная жизнь, даю­щая чело­ве­ку воз­мож­ность реа­ли­за­ции цен­но­стей твор­че­ства, и не толь­ко жизнь, пол­ная пере­жи­ва­ний, жизнь, даю­щая воз­мож­ность реа­ли­зо­вать себя в пере­жи­ва­нии пре­крас­но­го, в насла­жде­нии искус­ством либо при­ро­дой. Сохра­ня­ет собственный смысл и жизнь – как это было в конц­ла­ге­ре, – кото­рая не остав­ля­ет шан­са для реа­ли­за­ции цен­но­стей в твор­че­стве либо пере­жи­ва­нии. Оста­ет­ся послед­няя воз­мож­ность напол­нить жизнь смыс­лом: занять пози­цию по отно­ше­нию к данной фор­ме край­не­го при­ну­ди­тель­но­го огра­ни­че­ния его бытия. Сози­да­тель­ная жизнь, как и жизнь чув­ствен­ная, для него дав­но закры­та. Но сиим еще не все исчер­па­но. Если жизнь вооб­ще име­ет смысл, то име­ет смысл и стра­да­ние. Стра­да­ние явля­ет­ся частью жиз­ни, точ­но так же, как судь­ба и погибель. Стра­да­ние и погибель при­да­ют бытию цельность.

Для боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ства заклю­чен­ных глав­ным был вопросец: пере­жи­ву я лагерь либо нет? Если нет, то все стра­да­ния не име­ют смыс­ла. Меня же неот­ступ­но пре­сле­до­ва­ло дру­гое: име­ет ли смысл само это стра­да­ние, эта погибель, посто­ян­но вита­ю­щая над нами? Ибо если нет, то нет и смыс­ла вооб­ще выжи­вать в лаге­ре. Если весь смысл жиз­ни в том, сохра­нит ее чело­век либо нет, если он все­це­ло зави­сит от мило­сти слу­чая – таковая жизнь, в сущ­но­сти, и не 100­ит того, что­бы жить.

Судьба – подарок

В том, как чело­век при­ни­ма­ет себе неиз­беж­ную судь­бу и вме­сте с нею все стра­да­ния, кото­рые она ему посы­ла­ет, откры­ва­ет­ся, даже в самых тяже­лых ситу­а­ци­ях и в послед­ние мину­ты жиз­ни, мно­же­ство воз­мож­но­стей при­отдать жиз­ни смысл. Это зави­сит от того, сохра­нит ли чело­век силу духа, досто­ин­ство и само­от­вер­жен­ность либо же в до пре­де­ла заост­рен­ной борь­бе за само­со­хра­не­ние утра­тит свою чело­веч­ность и пол­но­стью пре­вра­тит­ся в стад­ное животик­ное, о кото­ром нам напо­ми­на­ет пси­хо­ло­гия узни­ков конц­ла­ге­ря; от того, осу­ще­ствил чело­век либо утра­тил те цен­ност­ные воз­мож­но­сти, кото­рые предо­100­ви­ли ему его ситу­а­ция стра­да­ния и его тяже­лая судь­ба, от того, ока­зал­ся ли он «досто­ин сво­их муче­ний» либо нет.

Не 100­ит мыслить, что эти рас­суж­де­ния дале­ки от реаль­ных воз­мож­но­стей заклю­чен­но­го. Конеч­но, только немно­гие, только ред­кие люди спо­соб­ны дости­гать таковых высот; только немно­гие сохра­ня­ли в лаге­ре свою внут­рен­нюю сво­бо­ду, воз­вы­ша­ясь до осу­ществ­ле­ния тех цен­но­стей, кото­рые рас­кры­ва­ет стра­да­ние. Но если б это­му был даже один-един­ствен­ный при­мер, он все рав­но слу­жил бы дока­за­тель­ством того, что внут­ренне чело­век быть может силь­нее сво­их внеш­их обсто­я­тельств. И не толь­ко в конц­ла­ге­ре. Чело­век все­гда и вез­де про­ти­во­100­ит судь­бе, и это про­ти­во­100­я­ние дает ему воз­мож­ность пре­вра­тить свое стра­да­ние во внут­рен­нее дости­же­ние. Поду­ма­ем, к при­ме­ру, о боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных людях, осо­бен­но о неиз­ле­чи­мо боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ных. Я про­чел как-то пись­мо одно­го паци­ен­та, отно­си­тель­но моло­до­го чело­ве­ка, в кото­ром он разделял­ся со сво­им дру­гом печаль­ной ново­стью – он толь­ко что вызнал, что ника­кая опе­ра­ция ему боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше не помо­жет и что жить ему оста­лось недол­го. А даль­ше он пишет, что в этот момент вспом­нил один дав­но виден­ный кинофильм, герой кото­ро­го спо­кой­но, отваж­но, достой­но шел навстре­чу сво­ей смер­ти. Тогда, под све­жим впе­чат­ле­ни­ем, он поду­мал: уме­ние так встре­тить погибель – это про­100 «пода­рок небес». И сейчас судь­ба отдала ему таковой шанс…

Когда-то, мно­го годов назад, мы смот­ре­ли кинофильм «Вос­кре­се­ние» по Тол­100­му и тоже дума­ли: «Вот высо­кие судь­бы, вот вели­кие люди. Ну а наш брат не такой – нам не дана таковая вели­кая судь­ба, не суж­де­ны такие взле­ты». Впро­чем, опосля окон­ча­ния сеан­са мы пошли в кафе и за чаш­кой хоро­ше­го кофе с бутер­бро­да­ми поза­бы­ли наши мета­фи­зи­че­ские рас­суж­де­ния, заняв­шие нас на один миг. Но, когда сам вста­ешь лицом к лицу со сво­ей судь­бой, когда для тебя само­му нужно решать, смо­жешь ли ты про­ти­во­по­100­вить ей силу сво­е­го духа либо нет – тогда забы­ва­ешь вся­кую театральность…

Для кого-либо из нас, быть может, настал момент, когда он сно­ва посиживал в кино­за­ле и смот­рел таковой либо подоб­ный кинофильм, раз­во­ра­чи­вав­ший­ся на дисплее. А перед его духов­ным взо­ром память про­кру­чи­ва­ла дру­гой ролик – о людях, реаль­но в сво­ей жиз­ни осу­ще­ствив­ших то, о чем пыта­лась рас­ска­зать тро­га­тель­ная кино­дра­ма, и даже гораз­до боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шейке. И, быть может, ему вспо­ми­на­лись дета­ли той либо другой чело­ве­че­ской исто­рии. Вот, напри­мер, исто­рия смер­ти одной моло­дой жен­щи­ны, заклю­чен­ной конц­ла­ге­ря, сви­де­те­лем кото­рой мне при­шлось быть. Исто­рия про­100, тут мно­го не рас­ска­жешь, и все-же она зву­чит возвышенно.

Жен­щи­на зна­ла, что ей пред­100­ит уме­реть в бли­жай­шие деньки. Но, несмот­ря на это, она была душев­но бод­ра. «Я бла­го­дар­на судь­бе за то, что она обо­шлась со мной так суро­во, пото­му что в преж­ней сво­ей жиз­ни я была слиш­ком изба­ло­ва­на, а духов­ные мои при­тя­за­ния не были серьез­ны», – ска­за­ла она мне, и я запом­нил это дословно.

Перед самым сво­им кон­цом она была чрезвычайно сосредоточенной.

«Это дере­во – мой един­ствен­ный друг в моем оди­но­че­стве», – про­шеп­та­ла она, пока­зы­вая на окно бара­ка. Там был каш­тан, он как раз недав­но зацвел, и, накло­нив­шись к нарам боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ной, мож­но было раз­гля­деть через малень­кое окон­це одну зеле­ную вет­ку с дву­мя соцветиями-свечками.

«Я нередко раз­го­ва­ри­ваю с сиим дере­вом». Эти ее сло­ва меня сму­ти­ли, я не знал, как их осознать. Быть может, это уже абсурд, гал­лю­ци­на­ции? Я спро­сил, отве­ча­ет ли ей дере­во и что оно гово­рит, и услы­шал в ответ: «Оно мне ска­за­ло: “Я тут, я тут, я – тут, я – жизнь, веч­ная жизнь”».

Анализ временного существования

Хотя мы уже гово­ри­ли о том, что дефор­ма­ция внут­рен­ней жиз­ни заклю­чен­но­го в конц­ла­ге­ре зави­се­ла не толь­ко от пси­хо­фи­зи­че­ских при­чин, а в конеч­ном ито­ге – от внут­рен­ней уста­нов­ки само­го заклю­чен­но­го, это тре­бу­ет даль­ней­ших пояс­не­ний. Пси­хо­ло­ги­че­ские наблю­де­ния пока­за­ли, что, поми­мо все­го про­че­го, лагер­ная обста­нов­ка вли­я­ла на изме­не­ния харак­те­ра только у того заклю­чен­но­го, кто опус­кал­ся духов­да и в чисто чело­ве­че­ском плане. А опус­кал­ся тот, у кого уже не оста­ва­лось боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше ника­кой внут­рен­ней опо­ры. Но зада­дим сейчас вопросец: в чем мог­ла и долж­на была заклю­чать­ся таковая опора?

По еди­но­душ­но­му мне­нию пси­хо­ло­гов и самих заклю­чен­ных, чело­ве­ка в конц­ла­ге­ре наи­бо­лее угне­та­ло то, что он вооб­ще не знал, до каких пор он будет вынуж­ден там оста­вать­ся. Не суще­ство­ва­ло ника­ко­го сро­ка! Даже если этот срок еще мог обсуж­отдать­ся (в нашем лаге­ре он был вооб­ще вне обсуж­де­ния), он был неопре­де­лен­ным настоль­ко, что прак­ти­че­ски 100­но­вил­ся не про­100 неогра­ни­чен­ным, а вооб­ще без­гра­нич­ным. Один из пси­хо­ло­гов, ука­зав­ший на это, опре­де­лил жизнь в лаге­ре как «вре­мен­ное суще­ство­ва­ние». Допол­ним эту фор­му­ли­ров­ку: суще­ство­ва­ние заклю­чен­ных в конц­ла­ге­ре мож­но опре­де­лить как «бес­сроч­ное вре­мен­ное существование».

Вновь при­бы­вав­шие в лагерь не зна­ли тол­ком о при­ня­тых тут поряд­ках; воз­вра­щав­ши­е­ся долж­ны были дескать­чать, а из опре­де­лен­ных лаге­рей вооб­ще никто нико­гда не воз­вра­щал­ся. И у каж­до­го вошед­ше­го в лагер­ные воро­та все разыг­ры­ва­лось по одно­му и тому же внут­рен­не­му сце­на­рию: с кон­цом неопре­де­лен­но­сти при­хо­ди­ла неопре­де­лен­ность кон­ца. Невоз­мож­но было пред­ви­деть, когда же при­дет конец здеш­не­му суще­ство­ва­нию и при­дет ли он совершенно.

Латин­ское сло­во «finis» име­ет, как извест­но, два зна­че­ния: конец и цель. Чело­век, кото­рый не в состо­я­нии пред­ви­деть конец это­го его вре­мен­но­го суще­ство­ва­ния, тем не может и напра­вить жизнь к некий цели. Он уже не может, как это вооб­ще собственный­ствен­но чело­ве­ку в нор­маль­ных усло­ви­ях, кричи­ен­ти­ро­вать­ся на буду­щее, что нару­ша­ет общую струк­ту­ру его внут­рен­ней жиз­ни в целом, лиша­ет опо­ры. Сход­ные состо­я­ния опи­са­ны в дру­гих обла­стях, напри­мер у без­ра­бот­ных. Они тоже в извест­ном смыс­ле не могут твер­до рас­счи­ты­вать на буду­щее, 100­вить для себя в этом буду­щем опре­де­лен­ную цель. У без­ра­бот­ных гор­ня­ков пси­хо­ло­ги­че­ские наблю­де­ния выяви­ли подоб­ные дефор­ма­ции вос­при­я­тия того осо­бо­го вре­ме­ни, кото­рое пси­хо­ло­ги назы­ва­ют «внут­рен­ним вре­ме­нем» либо «пере­жи­ва­ни­ем времени».

В лаге­ре это было так: малень­кий отре­зок вре­ме­ни – денек, запол­нен­ный при­дир­ка­ми и пону­ка­ни­я­ми, – казал­ся бес­ко­неч­ным. А боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ший отре­зок, ска­жем, неде­ля, во всем одно­о­ра­зии ее дней, про­хо­ди­ла, каза­лось, необы­чай­но быст­ро. И когда я гово­рил, что в лаге­ре денек длит­ся доль­ше, чем неде­ля, мои това­ри­щи согла­ша­лись со мной. Таковым пара­док­саль­ным было это тре­вож­ное пере­жи­ва­ние времени.

В данной свя­зи мож­но вспом­нить сход­ную пси­хо­ло­ги­че­скую ситу­а­цию, изоб­ра­жен­ную в романе Тома­са Ман­на «Вол­шеб­ная гора». Душев­ное состо­я­ние людей, нахо­дя­щих­ся в тубер­ку­лез­ном сана­то­рии, нару­ше­но, пото­му что они тоже не зна­ют, когда смо­гут вый­ти отту­да, они тоже не могут кричи­ен­ти­ро­вать­ся на какую-то цель в буду­щем, они так же «лише­ны буду­ще­го», как и заклю­чен­ные в конц­ла­ге­ре. Один заклю­чен­ный, кото­ро­му в свое вре­мя при­шлось дол­го бре­сти в соста­ве длин­ной колон­ны ново­при­быв­ших с вок­за­ла в лагерь, рас­ска­зы­вал мне, что у него при всем этом было такое ощу­ще­ние, буд­то он идет за соб­ствен­ным гро­бом. «Без­бу­дущ­ность» настоль­ко глу­бо­ко вошла в его созна­ние, что он вос­при­ни­мал всю свою жизнь толь­ко под углом зре­ния про­шло­го, как уже про­шед­шейке, как жизнь уже погиб­ше­го. Но это ощу­ще­ние себя «{живым} тру­пом» усу­губ­ля­лось дру­ги­ми осо­бен­но­стя­ми лагер­но­го суще­ство­ва­ния. Неогра­ни­чен­ность сро­ка пре­бы­ва­ния в конц­ла­ге­ре, замкну­тость в нем в кон­це кон­цов дела­ли мир по ту 100­ро­ну колю­чей про­во­ло­ки настоль­ко дале­ким и недо­ступ­ным, что он рас­плы­вал­ся и терял свою реаль­ность. Нор­маль­ная жизнь, люди там, за про­во­ло­кой, выгля­де­ли в вос­при­я­тии заклю­чен­но­го как нечто при­зрач­ное. Он смот­рел на этот мир так, как мог бы погиб­ший смот­реть «отту­да» – сюда, на зем­лю, вре­мя от вре­ме­ни испы­ты­вая чув­ство, что нор­маль­ный мир утра­чен для него.

Внут­рен­няя жизнь заклю­чен­но­го, не име­ю­ще­го опо­ры на «цель в буду­щем» и пото­му опу­стив­ше­го­ся, при­о­ре­та­ла харак­тер како­го-то ретро­спек­тив­но­го суще­ство­ва­ния. Мы уже гово­ри­ли в дру­гой свя­зи о тен­ден­ции воз­вра­ще­ния к про­шло­му, о том, что таковая погру­жен­ность в про­шлое обес­це­ни­ва­ет насто­я­щее со все­ми его ужа­са­ми. Но обес­це­ни­ва­ние насто­я­ще­го, окру­жа­ю­щей дей­стви­тель­но­сти таит внутри себя и опре­де­лен­ную опас­ность – чело­век пере­100­ет созидать хоть какие-то, пусть малей­шие, воз­мож­но­сти воз­дей­ствия на эту дей­стви­тель­ность. А ведь отдель­ные геро­и­че­ские при­ме­ры сви­де­тель­ству­ют, что даже в лаге­ре такие воз­мож­но­сти ино­гда быва­ли. Обес­це­ни­ва­ние реаль­но­сти, сопут­ству­ю­щее «вре­мен­но­му суще­ство­ва­нию» заклю­чен­ных, лиша­ло чело­ве­ка опо­ры, застав­ляя окон­ча­тель­но опу­стить­ся, пасть духом – пото­му что «все рав­но все впу­стую». Такие люди забы­ва­ют, что самая тяже­лая ситу­а­ция как раз и дает чело­ве­ку воз­мож­ность внут­ренне воз­вы­сить­ся над самим собой. Вме­100 того что­бы рас­смат­ри­вать внеш­ние тяго­ты лагер­ной жиз­ни как испы­та­ние сво­ей духов­ной стой­ко­сти, они отно­си­лись к сво­е­му насто­я­ще­му бытию как к чему-то тако­му, от что луч­ше все­го отвер­нуть­ся, и, замкнув­шись, пол­но­стью погру­жа­лись в свое про­шлое. И жизнь их шла к упад­ку. Конеч­но, немно­гие спо­соб­ны сре­ди ужа­сов конц­ла­ге­ря достигнуть внут­рен­их высот. Но такие люди были. Им уда­ва­лось при внеш­нем кру­ше­нии и даже в самой смер­ти достигнуть таковой вер­ши­ны, кото­рая была для их недо­сти­жи­ма рань­ше, в их повсе­днев­ном существовании.

Ну а нам, зауряд­ным, обыч­ным «сред­ним» лагер­ни­кам, пожа­луй, подо­шло бы выска­зы­ва­ние Бисмар­ка, кото­рый одна­жды заме­тил, что в жиз­ни – как в крес­ле у зуб­но­го вра­ча: все вре­мя кажет­ся, что глав­ное еще будет, а оно уже поза­ди. Пере­фра­зи­руя, мож­но ска­зать, что боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ство людей в лаге­ре пола­га­ли, что все их воз­мож­но­сти само­осу­ществ­ле­ния уже поза­ди, а меж­ду тем они толь­ко откры­ва­лись. Ибо от само­го чело­ве­ка зави­се­ло, во что он пре­вра­тит свою лагер­ную жизнь – в про­зя­ба­ние, как у тыщ, либо в характер­ствен­ную побе­ду – как у немногих.

Спиноза как воспитатель

Ясно, что неважно какая попыт­ка пси­хо­те­ра­пев­ти­че­ской либо даже про­фи­лак­ти­че­ской кор­рек­ции пси­хо­ло­ги­че­ских откло­не­ний, воз­ни­кав­ших у заклю­чен­но­го, долж­на была быть направ­ле­на преж­де все­го на то, что­бы вопре­ки лагер­ной дей­стви­тель­но­сти сно­ва обра­тить его к буду­ще­му, к некий зна­чи­мой для него цели в этом буду­щем. Неко­то­рые люди сами инстинк­тив­но пыта­лись под­дер­жи­вать себя сиим. У боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ства было что-то, что их под­дер­жи­ва­ло, и в боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­стве слу­ча­ев это «что-то» нахо­ди­лось в буду­щем. Чело­ве­ку вооб­ще собственный­ствен­но кричи­ен­ти­ро­вать­ся на буду­щее, суще­ство­вать в его све­те, вроде бы sub specie aeternitatis[3], при­ме­няя латин­ское выра­же­ние. К это­му про­све­ту в буду­щем, к попыт­ке загля­нуть в буду­щее он при­бе­га­ет в свои самые тяже­лые мину­ты. Ино­гда это 100­но­вит­ся сво­е­го рода трю­ком, спа­си­тель­ной улов­кой. И что каса­ет­ся меня само­го, то я могу вспом­нить вот такое переживание.

Мороз­ным деньком, под ледя­ным вет­ром я ковы­лял в сво­ей колонне из лаге­ря на рабо­чую пло­щад­ку, чуток не пла­ча от боли (переживание, связанное с истинным или потенциальным повреждением ткани) в ногах, рас­пух­ших, покры­тых язва­ми и пото­му втис­ну­тых в неза­шну­ро­ван­ные ботин­ки. Разум мой был неот­ступ­но занят тыся­ча­ми про­блем наше­го нажимал­ко­го суще­ство­ва­ния: что мож­но будет съесть этого­денька вече­ром? Если дадут лом­тик кол­ба­сы, то не луч­ше ли поме­нять его на кусочек хле­ба? Что сде­лать с послед­ней остав­шей­ся от «пре­мии» сига­ре­той? Быть может, обра­тить ее в мис­ку супа? И где раз­до­быть кусочек про­во­ло­ки для закреп­ле­ния боти­нок вме­100 той, что уже изло­ма­лась? И попка­ду ли я сей­час в свою при­выч­ную рабо­чую груп­пу, либо отпра­вят в какую-нибудь дру­гую, да еще с свирепым, посто­ян­но руко­при­клад­ству­ю­щим бри­га­ди­ром? И что бы такое пред­при­нять, что­бы нала­дить хоро­шие отно­ше­ния с тем капо, кото­рый может посодействовать мне достигнул­нуть неве­ро­ят­но­го сча­стья – остать­ся рабо­тать в самом лаге­ре и не созодать два­жды в денек это­го жут­ко­го мар­ша? Мне само­му уже про­тив­но, что под дав­ле­ни­ем жесто­кой необ­хо­ди­мо­сти меня еже­днев­но, еже­час­но одо­ле­ва­ют толь­ко такие вопро­сы. И вот тут-то я исполь­зую собственный при­ем: в сле­ду­ю­щее мгно­ве­ние я вижу себя 100­я­щим на кафед­ре в боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шом, ярко осве­щен­ном, кра­си­вом, теп­лом зале. Я делаю доклад – и пуб­ли­ка, сидя­щая пере­до мной в комфорт­ных, мяг­ких крес­лах, заин­те­ре­со­ван­но слу­ша­ет. А гово­рю я о пси­хо­ло­гии в кон­цен­тра­ци­он­ном лаге­ре. И все, что угне­та­ет и мучит меня сей­час, как-то объ­ек­ти­ви­ру­ет­ся для меня, лицезреет­ся уже с высо­ты науч­но­го ана­ли­за… Этот при­ем помо­га­ет мне под­нять­ся мыс­лен­но над дей­стви­тель­но­стью, рас­смат­ри­вать ее так, буд­то она уже в про­шлом, уже мино­ва­ла, а сам я со сво­и­ми стра­да­ни­я­ми стал уже объ­ек­том инте­рес­ней­ших пси­хо­ло­ги­че­ских иссле­до­ва­ний, мною самим предпринятых.

Как гово­рил Спи­но­за в сво­ей «Эти­ке»? «Affectus, qui passio est – desinit esse passio simulatque eius claram distinctam formamus ideam»[4]. Тот, кто не верует в буду­щее, в свое буду­щее, тот в лаге­ре умер. Он лиша­ет­ся духов­ной опо­ры, он поз­во­ля­ет для себя опу­стить­ся внут­ренне, а это­му душев­но­му упад­ку сопут­ству­ет телес­ный. Это про­ис­хо­дит ино­гда вне­зап­но, в фор­ме како­го-то кри­зи­са, при­зна­ки кото­ро­го хоро­шо зна­ко­мы сколь­ко-нибудь опыт­ным лагер­ни­кам. И мы все боя­лись уви­деть – не настолько­ко у себя, ибо это было бы уже неот­вра­ти­мо, сколь­ко у сво­их дру­зей – нача­ло тако­го кри­зи­са. Обыч­но это выгля­де­ло так: одна­жды чело­век оста­ет­ся непо­движ­но лежать в бара­ке; он не оде­ва­ет­ся, не идет разумы­вать­ся, не идет на постро­е­ние. Его невоз­мож­но под­нять – он не реа­ги­ру­ет ни на прось­бы, ни на угро­зы, ни на уда­ры. Ничто на него не дей­ству­ет, ничто не пуга­ет. И если толч­ком к это­му кри­зи­су послу­жи­ла болезнь, все рав­но – он не желает идти в пролаза­рет, не желает, что­бы его туда отве­ли; он вооб­ще ниче­го уже не желает. Он лежит в соб­ствен­ной моче и экс­кре­мен­тах, но даже это его не трогает.

Связь меж­ду сиим опас­ным для жиз­ни душев­ным упад­ком и утра­той чув­ства буду­ще­го 100­ла для меня оче­вид­ной при весь­ма дра­ма­ти­че­ских обсто­я­тель­ствах. 100­ро­100 бло­ка – доста­точ­но извест­ный ино­государств­ный ком­по­зи­тор и либ­ре­тист – одна­жды дове­ри­тель­но ска­зал мне:

– Слу­шай, док­тор, я желаю для тебя кое-что рас­ска­зать. Мне здесь при­снил­ся при­ме­ча­тель­ный сон. Некий глас ска­зал мне, что я могу выяснить все, что захо­чу, нужно толь­ко задать собственный вопросец. И зна­ешь, что я спро­сил? Я спро­сил, когда для меня кон­чит­ся вой­на. Пони­ма­ешь – для меня! Это зна­чит – когда нас осво­бо­дят, когда кон­чат­ся наши мучения…

– И когда же ты лицезрел этот сон? – спро­сил я.

– В фев­ра­ле 1945-го. (А раз­го­вор наш про­ис­хо­дил в нача­ле марта.)

– Ну и что этот глас для тебя дал ответ?

– Он отве­тил: 30 мар­та, – тихо, таин­ствен­но про­шеп­тал мой собеседник.

В тот момент он был еще полон надежд и даже уве­рен­но­сти в том, что этот «глас» был про­ро­че­ским. Но пред­ска­зан­ный срок при­бли­нажимал­ся, а про­са­чи­вав­ши­е­ся в лагерь вести дела­ли не достаточно­ве­ро­ят­ным пред­по­ло­же­ние, что к 30 мар­та фронт при­бли­зит­ся к нам и сде­ла­ет воз­мож­ным наше осво­бож­де­ние. 29 мар­та у это­го чело­ве­ка рез­ко под­ня­лась тем­пе­ра­ту­ра. 30 мар­та, в тот денек, когда по пред­ска­за­нию «наго­са» для него долж­на была кон­чить­ся вой­на, он начал тяже­ло бре­дить и поте­рял созна­ние. 31 мар­та он погиб – от сып­но­го тифа.

Для того, кто зна­ет, какая связь суще­ству­ет меж­ду душев­ным состо­я­ни­ем чело­ве­ка и имму­ни­те­том орга­низ­ма, доста­точ­но ясно, какие фаталь­ные послед­ствия может иметь утра­та воли к жиз­ни и надеж­ды. Мой това­рищ погиб в конеч­ном сче­те от того, что жесто­кое разо­ча­ро­ва­ние ишака­би­ло его защит­ные силы, и он не сумел боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше про­ти­во­100­ять инфек­ции, кото­рая и до того была чрезвычайно рас­про­стра­не­на. Истощился­ла его вера в буду­щее и устрем­лен­ность к нему – и орга­низм сдал­ся болез­ни. Так тра­ги­че­ски испол­ни­лось про­ро­че­ство: «для него» вой­на кончилась…

Это еди­нич­ное наблю­де­ние и сде­лан­ные из него выво­ды сов­па­да­ют с наиболее общи­ми дан­ны­ми, на кото­рые обра­тил вни­ма­ние наш глав­ный доктор. В неде­лю меж­ду Рож­де­ством и Новеньким 1945 годом смерт­ность в лаге­ре была осо­бен­но высо­кой, при­чем, по его мне­нию, для это­го не было таковых при­чин, как осо­бое ухуд­ше­ние пита­ния, ухуд­ше­ние пого­ды либо вспыш­ка некий новейшей эпи­де­мии. При­чи­ну, по его мне­нию, нужно находить в том, что огром­ное боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ство заклю­чен­ных поче­му-то пита­ли наив­ную надеж­ду на то, что к Рож­де­ству они будут дома. Но, посколь­ку надеж­да эта рух­ну­ла, людь­ми овла­де­ли разо­ча­ро­ва­ние и апа­тия, сни­зив­шие общую устой­чи­вость орга­низ­ма, что и при­ве­ло к скач­ку смертности.

Мы уже гово­ри­ли о том, что каж­дая попыт­ка духов­но вос­100­но­вить, «выпря­мить» чело­ве­ка сно­ва и сно­ва убеж­да­ла, что это воз­мож­но сде­лать, только сори­ен­ти­ро­вав его на какую-то цель в буду­щем. Деви­зом всех пси­хо­те­ра­пев­ти­че­ских и пси­хо­ги­ги­е­ни­че­ских уси­лий может стать идея, ярче все­го выра­жен­ная, пожа­луй, в сло­вах Ниц­ше: «У кого есть “Для чего”, тот выдер­жит практически хоть какое “Как”». Было надо в той мере, в которой поз­во­ля­ли обсто­я­тель­ства, посодействовать заклю­чен­но­му осо­знать свое «Для чего», свою жиз­нен­ную цель, а это отдало бы ему силы пере­не­сти наше кош­мар­ное «Как», все ужа­сы лагер­ной жиз­ни, укре­пить­ся внут­ренне, про­ти­во­100­ять лагер­ной дей­стви­тель­но­сти. И наобо­рот: горе тому, кто боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше не лицезреет жиз­нен­ной цели, чья душа опу­100­ше­на, кто утра­тил смысл жиз­ни, а вме­сте с ним – смысл сопро­тив­лять­ся. Таковой чело­век, утра­тив­ший внут­рен­нюю стой­кость, быст­ро раз­ру­ша­ет­ся. Фра­за, кото­рой он откло­ня­ет все попыт­ки под­бод­рить его, типич­на: «Мне нече­го боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше ожидать от жизни».

Что здесь ска­жешь? Как возразишь?

Задать вопросец о смысле жизни

Вся слож­ность в том, что вопросец о смыс­ле жиз­ни дол­жен быть постав­лен ина­че. Нужно выучить самим и объ­яс­нить сомне­ва­ю­щим­ся, что дело не в том, что мы ждем от жиз­ни, а в том, что она ожидает от нас. Гово­ря фило­соф­ски, здесь необ­хо­дим сво­е­го рода копер­ни­кан­ский пере­во­рот: мы долж­ны не спра­ши­вать о смыс­ле жиз­ни, а осознать, что этот вопросец обра­щен к нам – еже­днев­да и еже­час­но жизнь 100­вит вопро­сы, и мы долж­ны на их отве­чать – не раз­го­во­ра­ми либо раз­мыш­ле­ни­я­ми, а дей­стви­ем, пра­виль­ным пове­де­ни­ем. Ведь жить – в конеч­ном сче­те зна­чит нести ответ­ствен­ность за пра­виль­ное выпол­не­ние тех задач, кото­рые жизнь 100­вит перед каж­дым, за выпол­не­ние тре­бо­ва­ний денька и часа.

Эти тре­бо­ва­ния, а вме­сте с ними и смысл бытия, у раз­ных людей и в раз­ные мгно­ве­ния жиз­ни раз­ные. Зна­чит, вопросец о смыс­ле жиз­ни не может иметь обще­го отве­та. Жизнь, как мы ее тут пони­ма­ем, не есть нечто смут­ное, рас­плыв­ча­тое – она кон­крет­на, как и тре­бо­ва­ния ее к нам в каж­дый момент тоже весь­ма кон­крет­ны. Эта кон­крет­ность собственный­ствен­на чело­ве­че­ской судь­бе: у каж­до­го она уни­каль­на и непо­вто­ри­ма. Ни одно­го чело­ве­ка нель­зя при­рав­нять к дру­го­му, как и ни одну судь­бу нель­зя срав­нить с дру­гой, и ни одна ситу­а­ция в точ­но­сти не повто­ря­ет­ся – каж­дая при­зы­ва­ет чело­ве­ка к ино­му обра­зу дей­ствий. Кон­крет­ная ситу­а­ция тре­бу­ет от него то дей­ство­вать и пытать­ся актив­но фор­ми­ро­вать свою судь­бу, то вос­поль­зо­вать­ся шан­сом реа­ли­зо­вать в пере­жи­ва­нии (напри­мер, насла­жде­нии) цен­ност­ные воз­мож­но­сти, то про­100 при­нять свою судь­бу. И каж­дая ситу­а­ция оста­ет­ся един­ствен­ной, уни­каль­ной и в данной сво­ей уни­каль­но­сти и кон­крет­но­сти допус­ка­ет один ответ на вопросец – пра­виль­ный. И коль ско­ро судь­ба воз­ло­жи­ла на чело­ве­ка стра­да­ния, он дол­жен уви­деть в этих стра­да­ни­ях, в спо­соб­но­сти пере­не­сти их свою непо­вто­ри­мую зада­чу. Он дол­жен осо­знать уни­каль­ность сво­е­го стра­да­ния – ведь во всей Все­лен­ной нет ниче­го подоб­но­го; никто не может лишить его этих стра­да­ний, никто не может испы­тать их вме­100 него. Одна­ко в том, как тот, кому дана эта судь­ба, выне­сет свое стра­да­ние, заклю­ча­ет­ся уни­каль­ная воз­мож­ность непо­вто­ри­мо­го подвига.

Для нас, в конц­ла­ге­ре, все это никак не было отвле­чен­ны­ми рас­суж­де­ни­я­ми. Наобо­рот, такие мыс­ли были един­ствен­ным, что еще помо­га­ло дер­нажимать­ся. Дер­нажимать­ся и не впа­отдать в отча­я­ние даже тогда, когда уже не оста­ва­лось практически ника­ких шан­сов выжить. Для нас вопросец о смыс­ле жиз­ни дав­но уже был далек от того рас­про­стра­нен­но­го наив­но­го взгля­да, кото­рый сво­дит его к реа­ли­за­ции твор­че­ски постав­лен­ной цели. Нет, речь шла о жиз­ни в ее цель­но­сти, вклю­чав­шей в себя так­же и погибель, а под смыс­лом мы пони­ма­ли не толь­ко «смысл жиз­ни», да и смысл стра­да­ния и уми­ра­ния. За этот смысл мы боролись!

Страдание как подвиг

Опосля того как нам открыл­ся смысл стра­да­ний, мы пере­100­ли пре­умень­шать, при­укра­шать их, другими словами «вытес­нять» их и скры­вать их от себя, напри­мер, методом деше­во­го, навяз­чи­во­го опти­миз­ма. Смысл стра­да­ния открыл­ся нам, оно 100­ло зада­чей, покро­вы с него были сня­ты, и мы уви­де­ли, что стра­да­ние может стать характер­ствен­ным тру­дом, подви­гом в том смыс­ле, какой про­зву­чал в вос­кли­ца­нии Риль­ке: «Сколь­ко нужно еще пере­стра­отдать!» Риль­ке ска­зал тут «пере­стра­отдать», подоб­но тому как гово­рят: сколь­ко дел нужно еще переработать.

Да, нам при­шлось мно­го «пере­стра­отдать». Поэто­му сле­до­ва­ло смот­реть в лицо стра­да­ни­ям, рискуя не выдер­нажимать, рискуя не сдер­нажимать слез. Ну и не было надо сты­дить­ся таковых слез – они сви­де­тель­ство­ва­ли о том, что у чело­ве­ка есть выс­шейке супруге­ство – супруге­ство стра­отдать. Впро­чем, такое пони­ма­ние было у немно­гих, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шин­ство со сму­ще­ни­ем при­зна­ва­лись в том, что «сно­ва пла­ка­ли». Один мой това­рищ на вопросец, как ему уда­лось изба­вить­ся от голод­ных оте­ков, отве­тил: «Я их выплакал…»

Ожидание

Попыт­ки пси­хо­те­ра­пии и пси­хо­ги­ги­е­ны в кон­цен­тра­ци­он­ном лаге­ре были или инди­ви­ду­аль­ны­ми, или кол­лек­тив­ны­ми. Что каса­ет­ся инди­ви­ду­аль­ной пси­хо­те­ра­пии, то она нередко дик­то­ва­лась жесто­кой необ­хо­ди­мо­стью, жиз­нен­ны­ми пока­за­ни­я­ми: было надо предот­вра­тить само­убий­ство. В лаге­ре было стро­го запре­ще­но спа­сать само­убийц, напри­мер обре­зать верев­ку пове­сив­ше­го­ся. Тем наиболее важ­ны­ми были пре­ду­пре­ди­тель­ные меры.

Два слу­чая, кото­рые я вспо­ми­наю, не толь­ко могут послу­жить при­ме­ром прак­ти­че­ско­го при­ме­не­ния изло­жен­но­го выше хода мыс­лей, они так­же обна­ру­жи­ва­ют и при­ме­ча­тель­ную схо­жесть. Идет речь о 2-ух супруг­чи­нах, кото­рые в сво­их раз­го­во­рах выра­жа­ли наме­ре­ние покон­чить с собой. Оба объ­яс­ня­ли его оди­на­ко­во и полностью типич­но: «Мне боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше нече­го ожидать от жиз­ни». И все-же уда­лось дока­зать каж­до­му из их: жизнь чего-то ожидает от него само­го, что-то важ­ное ожидает его в буду­щем. И дей­стви­тель­но, ока­за­лось, что одно­го ожидал на чуж­бине его обо­жа­е­мый ребе­нок. Дру­го­го не ожидал никто пер­со­наль­но, но его жда­ло дело. Он был уче­ным, гото­вил и изда­вал серию книжек; она оста­лась неокон­чен­ной. Сде­лать эту рабо­ту вме­100 него не мог бы никто, в ней он был, соб­ствен­но гово­ря, так же неза­ме­ним, как отец неза­ме­ним для сво­е­го ребен­ка. Един­ствен­ность, уни­каль­ность, при­су­щие каж­до­му чело­ве­ку, опре­де­ля­ют и смысл каж­дой отдель­ной жиз­ни. Непо­вто­рим он сам, непо­вто­ри­мо то, что имен­но он может и дол­жен сде­лать – в сво­ем тру­де, в твор­че­стве, в люб­ви. Осо­зна­ние таковой неза­ме­ни­мо­сти фор­ми­ру­ет чув­ство ответ­ствен­но­сти за соб­ствен­ную жизнь, за то, что­бы про­жить ее всю, до кон­ца, высве­тить во всей пол­но­те. Чело­век, осо­знав­ший свою ответ­ствен­ность перед дру­гим чело­ве­ком либо перед делом, имен­но на него воз­ло­жен­ным, нико­гда не отка­жет­ся от жиз­ни. Он зна­ет, для чего суще­ству­ет, и поэто­му най­дет внутри себя силы вытер­петь практически хоть какое «как».

Слово, произнесенное впору

Мень­ше все­го воз­мож­но­стей было, конеч­но, для кол­лек­тив­ной пси­хо­те­ра­пии. И гораз­до боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше, чем сло­во, дей­ство­вал тут при­мер. Был у нас один 100­ро­100 бло­ка – не похо­жий на дру­гих, доста­точ­но чело­веч­ный. Он ока­зы­вал глу­бо­кое вли­я­ние на заклю­чен­ных, обод­рял их сво­ей соб­ствен­ной стой­ко­стью и силой духа. Его пове­де­ние было убе­ди­тель­нее слов. Но быва­ли обсто­я­тель­ства, когда и сло­во 100­но­ви­лось дей­ствен­ным, вызы­ва­ло внут­рен­ний отклик, рож­да­ло ответ­ное эхо. Я вспо­ми­наю один слу­чай, кото­рый вызвал у оби­та­те­лей бара­ка готов­ность к чему-то вро­де общей бесе­ды, при­о­рет­шей пси­хо­те­ра­пев­ти­че­ское значение.

Это был сквер­ный денек. Толь­ко что на пла­цу нам было объ­яв­ле­но, что мно­гие наши поступ­ки будут с этого момента рас­це­ни­вать­ся как сабо­таж и нака­зы­вать­ся немед­лен­ным пове­ше­ни­ем. К спис­ку таковых пре­ступ­ле­ний отно­си­лось сейчас чрезвычайно мно­гое, напри­мер отре­за­ние узеньких поло­сок от наших вет­хих оде­ял – что мы нередко дела­ли (эти полос­ки слу­жи­ли нам подо­би­ем обмо­ток для утеп­ле­ния ног). Само собой, сабо­та­жем счи­та­лось и малей­шейке «воров­ство». А за несколь­ко дней до это­го один полу­мерт­вый от наго­да заклю­чен­ный про­брал­ся в кар­то­фель­ный бун­кер, пыта­ясь раз­жить­ся парой кило­грам­мов кар­то­фе­ля. «Взлом» был обна­ру­жен, и от заклю­чен­ных потре­бо­ва­ли, что­бы они сами уста­но­ви­ли «пре­ступ­ни­ка», ина­че весь лагерь на целый денек будет лишен пищи. Есте­ствен­но, 2500 заклю­чен­ных пред­по­чли луч­ше пого­ло­отдать, чем уви­деть сво­е­го това­ри­ща повешенным.

К вече­ру это­го денька мы все лежа­ли на нарах, и настро­е­ние у нас было осо­бен­но пло­хое. Мы не достаточно гово­ри­ли, каж­дое сло­во раз­дра­жа­ло. А здесь еще свет погас, и наше раз­дра­же­ние достигнул­ло пре­де­ла. Тогда и 100­ро­100, чело­век умный, завел раз­го­вор о том, что, пожа­луй, всекрете было в мыс­лях у каж­до­го: о наших това­ри­щах, кото­рые в послед­ние деньки погиб­ли от болез­ней либо нало­жи­ли на себя руки. Он ска­зал, что, види­мо, в осно­ве всех этих смер­тей лежал отказ от про­ти­во­100­я­ния, отказ от самих себя. Он желал знать наше мне­ние о этом – и о том, мож­но ли как-нибудь предот­вра­тить новейшие жерт­вы, защи­тить людей от тако­го само­уни­что­же­ния. И он обра­тил­ся ко мне. Лицезреет Бог, я совсем не был в том состо­я­нии духа, когда желает­ся давать науч­ные разъ­яс­не­ния, уте­шать кого-либо, ока­зы­вать вра­чеб­ную пси­хо­те­ра­пев­ти­че­скую помощь. Мне тоже было до жути голод­да и холод­но, я тоже был слаб и раз­дра­жен. Но я был обя­зан как-то собрать­ся с сила­ми и не упус­кать данной необыч­ной воз­мож­но­сти: моим това­ри­щам по бара­ку уте­ше­ние было сей­час необ­хо­ди­мее, чем когда-либо.

Врачевание души

Итак, я начал, и начал с того, что участь каж­до­го из нас выгля­дит неуте­ши­тель­ной и что каж­дый может себе рас­счи­тать, как мала для него веро­ят­ность выжить. Эпи­де­мия сып­но­го тифа тогда еще не разыг­ра­лась, и все таки, на мой взор, таковая веро­ят­ность была рав­на при­мер­но 5 про­цен­там. И я ска­зал это людям! Но я ска­зал им и то, что лич­но я, несмот­ря на это, не поте­рял надеж­ды и не соби­ра­юсь скла­ды­вать ору­жие. Ведь никто не зна­ет сво­е­го буду­ще­го, не зна­ет, что ему может при­не­сти сле­ду­ю­щий час. Хотя не при­хо­дит­ся в бли­жай­шейке вре­мя ожидать каких-либо сен­са­ци­он­ных собы­тий на фрон­те, кто, как не мы, с нашим лагер­ным опы­том, зна­ем, что хотя бы кому-то одно­му может совер­шен­но неожи­дан­но, вдруг, выпасть спа­си­тель­ный шанс. Напри­мер, попасть в коман­ду с луч­ши­ми усло­ви­я­ми рабо­ты – это все­гда было клинок­той заклю­чен­но­го, его выс­шим счастьем.

Но я гово­рил не толь­ко о буду­щем, кото­рое, к сча­стью, для нас погру­же­но в неиз­вест­ность, не толь­ко о насто­я­щем со все­ми его стра­да­ни­я­ми, да и о про­шлом со все­ми его радо­стя­ми, с его све­том, мер­ца­ю­щим во тьме наших этого­дняш­их дней. Я цити­ро­вал сло­ва поэта: «То, что ты пере­жи­ва­ешь, не отни­мут у тебя ника­кие силы в мире». То, что мы осу­ще­стви­ли в пол­но­те нашей про­шед­шей жиз­ни и ее опы­та, – это наше внут­рен­нее богат­ство, кото­рое никто и ничто не может у нас отнять. Это отно­сит­ся не толь­ко к тому, что мы пере­жи­ли, да и к тому, что мы сде­ла­ли, ко все­му тому воз­вы­шен­но­му, о чем мы дума­ли, к тому, что мы выстра­да­ли, – все это мы сохра­ним в реаль­но­сти раз и навсе­гда. И пусть это мино­ва­ло – это сохра­не­но для веч­но­сти! Ведь быть в про­шлом – это тоже сво­е­го рода бытие, при­том самое надежное.

А даль­ше я заго­во­рил о самых раз­ных воз­мож­но­стях напол­нить свою жизнь смыс­лом. (Мои това­ри­щи лежа­ли тихо, не шеве­лясь, толь­ко изред­ка раз­да­ва­лись вздо­хи.) О том, что чело­ве­че­ская жизнь все­гда и при всех обсто­я­тель­ствах име­ет смысл и что этот смысл охва­ты­ва­ет так­же стра­да­ния, нуж­ду и погибель. И я про­сил этих бед­няг, вни­ма­тель­но слу­шав­ших меня в кро­меш­ной тьме бара­ка, смот­реть в лицо кошмар­ней­ше­го поло­же­ния – и все-же не отча­и­вать­ся, все-же созна­вать, что даже при всей без­на­деж­но­сти нашей борь­бы она все рав­но име­ет собственный смысл, несет внутри себя свое достоинство!

«На каж­до­го из нас, – гово­рил я, – в эти часы, кото­рые, быть может, для мно­гих уже 100­но­вят­ся послед­ни­ми часа­ми, кто-то смот­рит свер­ху тре­бо­ва­тель­ным взгля­дом – друг либо жен­щи­на, жив либо мерт­вый. Либо – Бог. И он ожидает от нас, что мы его не разо­ча­ру­ем, что мы не будем нажимал­ки­ми, что мы суме­ем сохра­нить стой­кость и в жиз­ни, и в погибели…»

И, нако­нец, я гово­рил о нашей жерт­ве – что она в любом слу­чае име­ет смысл. Ведь сущность жерт­вы в том, что в этом мире – мире успе­ха – она не при­во­дит ни к како­му резуль­та­ту, будь то жерт­ва ради поли­ти­че­ской идеи либо ради дру­го­го человека.

«Рели­ги­оз­ные люди лег­ко пой­мут меня», – и это я тоже ска­зал. Я пове­отдал им исто­рию мое­го това­ри­ща, кото­рый в самом нача­ле лагер­ной жиз­ни заклю­чил «дого­вор» с небе­са­ми: пусть любые его стра­да­ния и его погибель 100­нут той ценой, кото­рую он пла­тит за то, что­бы погибель обожай­мо­го чело­ве­ка 100­ла лег­кой. И для него стра­да­ния и погибель пере­100­ли быть бес­смыс­лен­ны­ми, они напол­ни­лись высо­ким смыс­лом. Да, он не желал истязать­ся и уми­рать про­100 так. И мы это­го тоже не желаем!

Вну­шить людям этот послед­ний смысл наше­го суще­ство­ва­ния тут – в этом бара­ке и сей­час – в данной ситу­а­ции – тако­ва была цель моих 100­ра­ний. И, кажет­ся, я ее достигнул. Вне­зап­но под одной из балок вновь вспых­ну­ла элек­три­че­ская лам­поч­ка, и я уви­дел моих това­ри­щей, собрав­ших­ся вокруг моих нар, – немощ­ных, в нажимал­ких отре­пьях. И я уви­дел на их гла­зах слезы…

Но сей­час я дол­жен при­знать, что редко нахо­дил внутри себя внут­рен­ние силы для тако­го тес­но­го духов­но­го кон­так­та с това­ри­ща­ми по несча­стью и навер­ня­ка какие-то воз­мож­но­сти упустил.

Психология (наука, изучающая недоступные для внешнего наблюдения структуры и процессы, с целью объяснить поведение человека) лагерной охраны

Преж­де чем мы обра­тим­ся к пси­хо­ло­ги­че­ской харак­те­ри­сти­ке послед­ней фазы пси­хо­ло­ги­че­ских реак­ций заклю­чен­ных – фазы осво­бож­де­ния, зада­дим отдель­ный вопросец, зани­ма­ю­щий пси­хо­ло­гов вооб­ще и, в част­но­сти, тех из их, кто сам пере­жил лагерь: вопросец о пси­хо­ло­гии лагер­ной охра­ны. Как это воз­мож­но, что­бы обыч­ные люди, из пло­ти и кро­ви, мог­ли созодать с дру­ги­ми людь­ми то, что они дела­ли? Ну и те, кто впер­вые слы­шал о тра­ге­ди­ях конц­ла­ге­рей, спра­ши­ва­ли: воз­мож­но ли это чисто пси­хо­ло­ги­че­ски? Что­бы отве­тить на этот вопросец, не вхо­дя в подроб­но­сти, нужно ска­зать сле­ду­ю­щее: во-пер­вых, сре­ди охран­ни­ков в лаге­ре были без­услов­ные сади­сты, в стро­гом кли­ни­че­ском смыс­ле это­го сло­ва. Во-вто­рых, таковых сади­стов спе­ци­аль­но отби­ра­ли, когда было нуж­но соста­вить чрезвычайно жесто­кую коман­ду. Мы уже гово­ри­ли о том, что в огром­ной мас­се заклю­чен­ных в наиболее выгод­ном поло­же­нии ока­зы­ва­лись очень эго­и­стич­ные, жесто­кие лич­но­сти, побеж­дав­шие в борь­бе за выжи­ва­ние, 100­но­вив­ши­е­ся помощ­ни­ка­ми помощ­ни­ков, слу­га­ми пала­чей. К их нега­тив­но­му отбо­ру в лаге­ре добав­лял­ся еще есте­ствен­ный отбор садистов.

Что достав­ля­ло удо­воль­ствие сади­сту? Вот, к при­ме­ру, в силь­ней­ший мороз, совер­шен­но не защи­щен­ные от холо­да сво­ей нажимал­кой одеж­дой, мы рабо­та­ем на откры­том воз­ду­хе, в кот­ло­ване. Прав­да, нам раз­ре­ше­но по оче­ре­ди, при­мер­но раз в два часа несколь­ко минут погреть­ся у поход­ной желез­ной печур­ки, кото­рую топят тут же собран­ны­ми сучья­ми и вет­ка­ми. Для нас эти мину­ты, конеч­но, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шая удовлетворенность. Но все­гда нахо­дил­ся какой-либо бри­га­дир, над­смотр­щик, кото­рый само­лич­но запре­щал это и пин­ком сапо­га отшвы­ри­вал в снег печур­ку со всем ее бла­гост­ным теп­лом. И по выра­же­нию его лица было вид­но, какое насла­жде­ние он полу­ча­ет, лишая нас воз­мож­но­сти погреть­ся. И если кто-то из эсэсов­цев мог счи­тать, что ему не к лицу зани­мама­ся чем-либо подоб­ным, то у него все­гда нахо­ди­лись под­чи­нен­ные, спе­ци­а­ли­зи­ру­ю­щи­е­ся на изде­ва­тель­ствах, кото­рые дела­ли это совер­шен­но беспрепятственно.

В‑третьих, нужно заме­тить, что боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шую часть лагер­ной охра­ны состав­ля­ли люди, про­100 оту­пев­шие от тех огром­ных доз садиз­ма, еже­днев­ны­ми сви­де­те­ля­ми кото­ро­го они оста­ва­лись года­ми. Эти закос­нев­шие в сво­ем отно­си­тель­но бла­го­по­луч­ном суще­ство­ва­нии люди не были, впро­чем, яры­ми сади­100­ми в сво­их вла­де­ни­ях, но про­тив садиз­ма дру­гих они, конеч­но, не возражали.

В‑четвертых, не умол­чим вот о чем: и сре­ди наших стра­жей были «сабо­таж­ни­ки». Я желаю упо­мя­нуть толь­ко началь­ни­ка того лаге­ря, где я нахо­дил­ся в послед­ний пери­од и из кото­ро­го был осво­бож­ден, – эсэсов­ца. Опосля осво­бож­де­ния лаге­ря выяс­ни­лись обсто­я­тель­ства, о кото­рых рань­ше знал толь­ко глав­ный доктор, тоже заклю­чен­ный: этот началь­ник тра­тил нема­лые денек­ги из сво­е­го соб­ствен­но­го кар­ма­на, что­бы при­о­ре­тать в апте­ке бли­жай­ше­го селе­ния лекар­ства для заклю­чен­ных. Эта исто­рия име­ла про­дол­же­ние. Опосля осво­бож­де­ния заклю­чен­ные-евреи спря­та­ли эсэсов­ца от аме­ри­кан­ских сол­дат и заяви­ли их коман­ди­ру, что они выда­дут это­го чело­ве­ка толь­ко при усло­вии, что ни один волос не упа­дет с его наго­вы. Коман­дир отдал им в этом сло­во офи­це­ра, и толь­ко тогда ему был пред­став­лен этот эсэсо­вец. Аме­ри­кан­ское коман­до­ва­ние сно­ва назна­чи­ло его началь­ни­ком лаге­ря, и он орга­ни­зо­вы­вал для нас пита­ние и сбор одеж­ды сре­ди насе­ле­ния окрест­ных деревень.

А 100­ро­100 это­го лаге­ря, заклю­чен­ный, был наиболее жесто­ким, чем все эсэсов­цы вме­сте взя­тые. Он лупил заклю­чен­ных где, когда и сколь­ко мог, в то вре­мя как началь­ник лаге­ря, насколь­ко мне извест­но, никогда не под­нял руки на «сво­их» лагерников.

Из это­го сле­ду­ет вот что: если мы гово­рим о чело­ве­ке, что он – из лагер­ной охра­ны либо, наобо­рот, из заклю­чен­ных, сиим ска­за­но еще не все. Доб­ро­го чело­ве­ка мож­но встре­тить вез­де, даже в той груп­пе, кото­рая, без­услов­но, по спра­вед­ли­во­сти заслу­жи­ва­ет обще­го осуж­де­ния. Тут нет чет­ких гра­ниц! Не сле­ду­ет вну­шать для себя, что все про­100: одни – анге­лы, дру­гие – дья­во­лы. Напро­тив, быть охран­ни­ком либо над­смотр­щи­ком над заклю­чен­ны­ми и оста­вать­ся при всем этом чело­ве­ком вопре­ки все­му дав­ле­нию лагер­ной жиз­ни было лич­ным и характер­ствен­ным подви­гом. С дру­гой 100­ро­ны, низость заклю­чен­ных, кото­рые при­чи­ня­ли зло сво­им това­ри­щам, была осо­бен­но невы­но­си­ма. Ясно, что бес­ха­рак­тер­ность таковых людей мы вос­при­ни­ма­ли осо­бен­но болез­нен­но, а про­яв­ле­ние чело­веч­но­сти со 100­ро­ны лагер­ной охра­ны бук­валь­но потря­са­ло. Вспо­ми­наю, как одна­жды над­зи­рав­ший за наши­ми рабо­та­ми (не заклю­чен­ный) поти­хонь­ку про­тя­нул мне кусочек хле­ба, сэко­ном­лен­ный из соб­ствен­но­го зав­тра­ка. Это тро­ну­ло меня чуток не до слез. И не настолько­ко обра­до­вал хлеб сам по для себя, сколь­ко чело­веч­ность это­го дара, доб­рое сло­во, сочув­ствен­ный взор.

Из все­го это­го мы можем заклю­чить, что на све­те есть две «расы» людей, толь­ко две! – люди поря­доч­ные и люди непо­ря­доч­ные. Обе эти «расы» рас­про­стра­не­ны повсю­ду, и ни одна чело­ве­че­ская груп­па не состо­ит исклю­чи­тель­но из поря­доч­ных либо исклю­чи­тель­но из непо­ря­доч­ных; в этом смыс­ле ни одна груп­па не обла­да­ет «расо­вой чисто­той!» То один, то дру­гой достой­ный чело­век попка­отдал­ся даже сре­ди лагер­ных сторожей.

Лагер­ная жизнь отдала воз­мож­ность загля­нуть в самые глу­би­ны чело­ве­че­ской души. И нужно ли удив­лять­ся тому, что в глу­би­нах этих обна­ру­жи­лось все, что собственный­ствен­но чело­ве­ку. Чело­ве­че­ское – это сплав добра и зла. Предел, раз­де­ля­ю­щий доб­ро и зло, про­хо­дит через все чело­ве­че­ское и дости­га­ет самых глу­бин чело­ве­че­ской души. Он раз­ли­чим даже в без­деньке концлагеря.

Мы изу­чи­ли чело­ве­ка так, как его, веро­ят­но, не изу­чи­ло ни одно пред­ше­ству­ю­щее поко­ле­ние. Так что все-таки такое чело­век? Это суще­ство, кото­рое все­гда реша­ет, кто он. Это суще­ство, кото­рое изоб­ре­ло газо­вые каме­ры. Но это и суще­ство, кото­рое шло в эти каме­ры, гор­до выпря­мив­шись, с молит­вой на устах.

Фаза 3-я: опосля освобождения

А сейчас кос­нем­ся тре­тьей фазы лагер­ной жиз­ни, тре­тье­го раз­де­ла наше­го пси­хо­ло­ги­че­ско­го очер­ка о конц­ла­ге­ре – пси­хо­ло­гии осво­бож­ден­но­го лагер­ни­ка. Опи­са­ние этих пере­жи­ва­ний никак не быть может без­лич­ным. И я желаю вер­нуть­ся к той гла­ве, где было рас­ска­за­но, как опосля несколь­ких дней вели­чай­ше­го напря­же­ния мы уви­де­ли над лаге­рем белоснежный флаг. Душев­ное напря­же­ние сме­ни­лось рас­слаб­лен­но­стью. Но оши­ба­ет­ся тот, кто дума­ет, что сре­ди нас воца­ри­лась удовлетворенность.

Как это было по сути? Вялы­ми, мед­лен­ны­ми шага­ми пле­тем­ся мы к лагер­ным воро­там; нас бук­валь­но ноги не дер­жат. Пуг­ли­во огля­ды­ва­ем­ся, вопро­си­тель­но смот­рим друг на дру­га. Дела­ем пер­вые роб­кие шаги за воро­та… Государств­но, что не слыш­но окри­ков, что нам не гро­зит удар кула­ка либо пинок сапо­гом. О нет, сейчас все ина­че! Кон­во­и­ры пред­ла­га­ют нам сига­ре­ты. Да их вооб­ще не выяснить, кон­во­и­ров, – они успе­ли пере­одеть­ся в граж­дан­ское пла­тье. Мед­лен­но бре­дем даль­ше, по подъ­езд­ной доро­ге. Ноги так болят, что, кажет­ся, вот-вот пере­100­нут слу­жить. Но мы тащим­ся впе­ред, нам желает­ся в пер­вый раз уви­деть окрест­но­сти лаге­ря, вер­нее, в пер­вый раз уви­деть их гла­за­ми сво­бод­но­го чело­ве­ка. И вот мы выхо­дим на волю. «На волю, на волю», – повто­ря­ем мы мыс­лен­но. И все-же не можем это­го как сле­ду­ет осо­знать. За годы тос­ки по воле, за годы, когда она так обман­чи­во влеки­ла нас всех, само это поня­тие как-то поте­ря­ло реаль­ность, поблек­ло. Оно утра­ти­ло опре­де­лен­ность, оно про­ти­во­ре­чит реаль­но­сти. Этого­дняш­няя дей­стви­тель­ность еще не вошла как сле­ду­ет в сознание.

Доби­ра­ем­ся до луга. Лицезреем цве­ты. Все это вроде бы при­ни­ма­ет­ся к све­де­нию, но все еще не вызы­ва­ет эмоций. Пер­вая малень­кая искор­ка радо­сти вспы­хи­ва­ет, когда нам на гла­за попка­да­ет­ся петушок с рос­кош­ным броским опе­ре­ньем. Но она оста­ет­ся все­го только искор­кой. Мы еще без­участ­ны. Садим­ся на ска­мью под каш­та­ном. Что выра­жа­ют наши лица? Бог зна­ет! Ведь весь этот мир пока не про­из­во­дит на нас ника­ко­го воспоминания…

Вече­ром все сно­ва в сво­ей зем­лян­ке. Люди под­хо­дят друг к дру­гу и поти­хонь­ку спра­ши­ва­ют: «Ну ска­жи, ты этого­денька радо­вал­ся?» И тот, к кому обра­ща­лись, отве­чал: «Откро­вен­но гово­ря, нет». Отве­чал сму­щен­но, думая, что он один таковой. Но таки­ми были все. Люди разу­чи­лись радо­вать­ся. Ока­зы­ва­ет­ся, это­му еще пред­100­я­ло обучаться.

То, что испы­та­ли осво­бож­ден­ные лагер­ни­ки, в пси­хо­ло­ги­че­ском аспек­те мож­но опре­де­лить как выра­жен­ную депер­со­на­ли­за­цию. Все вос­при­ни­ма­лось как иллю­зор­ное, нена­100­я­щее, каза­лось сном, в кото­рый еще невоз­мож­но пове­рить. Ведь нередко, слиш­ком нередко в послед­ние годы мы виде­ли подоб­ные сны. Сни­лось, что этот денек настал, что мож­но идти куда хочешь. Быва­ло, видишь, что ты уже вер­нул­ся домой, поздо­ро­вал­ся с дру­зья­ми, обнял супругу и сейчас сидишь за 100­лом и рас­ска­зы­ва­ешь обо всем, что было, даже о этих снах, и раду­ешь­ся, что сейчас, нако­нец, это не сон. Как вдруг три прон­зи­тель­ных свист­ка над ухом, озна­ча­ю­щих бес­по­щад­ное «Подъ­ем!», выры­ва­ют тебя отту­да, из вол­шеб­но­го сна, даро­вав­ше­го для тебя эту вожде­лен­ную сво­бо­ду… И что все-таки, сейчас нужно все-же пове­рить? Сейчас сво­бо­да дей­стви­тель­но 100­ла реальностью?

Но это дей­стви­тель­но так. Тело очну­лось рань­ше, чем душа. И с пер­во­го часа, когда это 100­ло воз­мож­но, мы нача­ли есть. Нет – жрать! Ели без кон­ца, часа­ми, целый денек, даже ночкой. Когда кто-либо из доб­ро­же­ла­тель­ных окрест­ных жите­лей при­гла­шал лагер­ни­ка, он ел, он пил кофе – и вдруг у него раз­вя­зы­вал­ся язык, и он начи­нал рас­ска­зы­вать, рас­ска­зы­вать без кон­ца, часа­ми… Вдруг «отпус­ка­ет» тяжесть, давив­шая чело­ве­ка года­ми. Было впе­чат­ле­ние, буд­то тебя тол­ка­ет некий внут­рен­ний импульс, застав­ляя осво­бо­дить­ся, «выго­во­рить­ся» (мне рас­ска­зы­ва­ли, что нечто сход­ное про­ис­хо­дит с людь­ми и опосля крат­ко­вре­мен­но­го, но силь­но­го напря­же­ния, напри­мер, опосля допро­сов в гестапо).

Про­хо­дят деньки, мно­го дней, преж­де чем «раз­вя­жет­ся» не толь­ко язык, да и осво­бо­дит­ся что-то внут­ри, и вне­зап­но почув­ству­ешь, что в душе у тебя рух­нул некий барьер, с нее упа­ли какие-то око­вы. И вот идешь полем, про­стор­ным полем; высо­ко над тобой носят­ся в небе­сах ласточ­ки, и ты слы­шишь их лику­ю­щее щебе­та­ние. Людей не вид­но. Ниче­го нет вокруг, толь­ко цве­ту­щий про­стор, и небо, и ласточ­ки в нем. Тогда и замед­ля­ешь шаги, оста­нав­ли­ва­ешь­ся, огля­ды­ва­ешь­ся вокруг – и пада­ешь на коле­ни. Ты не так мно­го зна­ешь в это мгно­ве­нье о для себя самом и о окру­жа­ю­щем мире, но в тво­ем созна­нии всплы­ва­ют сло­ва молит­вы, толь­ко они: «Из тес­нин воз­звал я к Гос­по­ду, и отве­тил мне Гос­подь, и вывел меня на простор…».

Память не сохра­ни­ла, как дол­го 100­ял ты на коле­нях, как дол­го повто­рял эти сло­ва. Но в этот денек, в этот час нача­лась твоя новенькая жизнь – это для тебя извест­но. И ты, шаг за шагом, всту­па­ешь в эту жизнь, сно­ва 100­но­вишь­ся человеком.

«Отпустило…»

Путь от вели­чай­ше­го душев­но­го напря­же­ния послед­их дней к осво­бож­де­нию души никак не был про­стым и бес­пре­пят­ствен­ным. И оши­ба­ют­ся те, кто дума­ет, что осво­бож­ден­ный из лаге­ря уже не нуж­да­ет­ся в духов­ной под­держ­ке. Чело­ве­ку, дол­гое вре­мя испы­ты­вав­ше­му такое волшебство­вищ­ное пси­хо­ло­ги­че­ское дав­ле­ние, каким было заклю­че­ние в конц­ла­ге­ре, даже опосля осво­бож­де­ния – и имен­но из-за вне­зап­но­сти это­го осво­бож­де­ния – еще гро­зит опас­ность душев­но­го собственный­ства. Это некоторое пси­хо­ло­ги­че­ское подо­бие кес­сон­ной болез­ни. Если кес­сон­но­му рабо­че­му, рез­ко поки­нув­ше­му свою под­вод­ную каме­ру, гро­зят телес­ные рас­строй­ства, то у рез­ко осво­бож­ден­но­го от пси­хо­ло­ги­че­ско­го дав­ле­ния могут, в извест­ной обста­нов­ке, воз­ни­кать рас­строй­ства духовные.

Сле­ду­ет отме­тить, что нату­ры при­ми­тив­ные в данной фазе все еще про­дол­жа­ли жить кате­го­ри­я­ми вла­сти и наси­лия и начи­на­ли счи­тать, что сейчас они, уже будучи осво­бож­де­ны, сами воль­ны, не заду­мы­ва­ясь, бес­кон­троль­но при­ме­нять ту же власть, то же наси­лие. Для их, в сущ­но­сти, изме­ни­лось толь­ко одно: из объ­ек­тов про­из­во­ла и неспра­вед­ли­во­сти они пре­вра­ти­лись в субъ­ек­тов это­го же – с той раз­ни­цей, что они пом­ни­ли, что им при­шлось пере­жить. Такое настро­е­ние про­яв­ля­лось ино­гда даже в самых незна­чи­тель­ных мело­чах. Одна­жды мы с моим това­ри­щем шли через поле обрат­но в лагерь. И в каком-то месте перед нами ока­зал­ся засе­ян­ный уча­сток с моло­ды­ми всхо­да­ми. Я непро­из­воль­но сво­ра­чи­ваю в 100­ро­ну, что­бы не затоп­тать их, но он хва­та­ет меня за руку и тащит пря­мо. Я не пони­маю его, я при­ни­ма­юсь объ­яс­нять, что нель­зя же топ­тать моло­дые посе­вы. И здесь он при­хо­дит в ярость – его гла­за свер­ка­ют, он сви­ре­по гля­дит на меня и кри­чит: «Что ты там лепе­чешь? А у нас что, не достаточно отня­ли? У меня супругу и ребен­ка уду­ши­ли газом, о осталь­ном я уже не гово­рю! А ты боишь­ся рас­топ­тать пару колосков!»

Весьма ско­ро уда­ет­ся вну­шить таковым людям ту про­стую исти­ну, что никто не впра­ве вер­шить бес­пра­вие, даже тот, кто от бес­пра­вия постра­отдал, и постра­отдал чрезвычайно жесто­ко. Но нужно над сиим рабо­тать, нужно доби­вать­ся, что­бы им откры­лась исти­на, ибо ина­че послед­ствия могут быть гораз­до наиболее серьез­ны­ми, чем потра­ва несколь­ких колос­ков. У меня 100­ит перед гла­за­ми тот това­рищ из наше­го лаге­ря, кото­рый, засу­чив рукав и суя мне под нос свою пра­вую ладонь, ярост­но кри­чал: пусть мне отру­бят вот эту руку, если я не застав­лю их кро­вью хар­кать! А ведь на самом деле он был непло­хой юноша, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше того – надеж­ный това­рищ и во вре­мя заклю­че­ния, и позднее.

Душев­ны­ми дефор­ма­ци­я­ми осво­бож­ден­но­му лагер­ни­ку угро­жа­ет к тому же дру­гое: разо­ча­ро­ва­ние и горечь, кото­рые он может испы­тать, вер­нув­шись домой. С горе­чью лицезреет он, какие изме­не­ния про­изо­шли за это вре­мя в той, преж­ней его жиз­ни, в преж­ней сре­де. Если для него при встре­че не нахо­дят боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше­го, чем баналь­ные фра­зы, пожи­ма­ния плеч, ему труд­но быва­ет пре­одо­леть горь­кую идея – для чего, соб­ствен­но гово­ря, я все это вытер­пел… Когда он слы­шит что-то вро­де «а мы ниче­го не зна­ли» либо «нам здесь тоже было пло­хо», он спра­ши­ва­ет себя: неуже­ли это дей­стви­тель­но все, что ему могут сказать?

Но ина­че обсто­ят дела, если глав­ным пере­жи­ва­ни­ем 100­но­вит­ся разо­ча­ро­ва­ние. Тут дело уже не про­100 в кон­крет­ных людях, рав­но­ду­ши­ем либо жесто­ко­стью кото­рых мож­но пре­не­бречь, замкнув­шись и не хотя боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше ни знать таковых людей, ни слы­шать о их. Нет, тут дру­гое. Испы­ты­вая разо­ча­ро­ва­ние, чело­век чув­ству­ет себя игруш­кой судь­бы. Года­ми он счи­тал, что узнал уже всю мыс­ли­мую глу­би­ну стра­да­ния, – сейчас же он лицезреет, что погру­нажимать­ся в него мож­но все глуб­же и поглубже.

Мы уже гово­ри­ли о том, что чело­век дол­жен быть направ­лен на какую-то цель в буду­щем, что он дол­жен пом­нить о том, что его ожидает жизнь, ожидает чело­век. А сейчас? А сейчас мно­гим из их при­хо­дит­ся убе­дить­ся, что их никто уже не ожидает.

Горе тому, кто не най­дет в {живых} обожай­мо­го чело­ве­ка, идея о кото­ром един­ствен­ная под­дер­жи­ва­ла его в лаге­ре. Горе тому, кто тыся­чи раз клинок­тал о момен­те воз­вра­ще­ния, если этот момент ока­жет­ся совершенно не таковым. Да, он садит­ся в трам­вай, да, он подъ­ез­жа­ет к дому, да, он нажи­ма­ет кноп­ку гул­ка – точ­но так, как он для себя это тыся­чи раз пред­став­лял. Но откры­ва­ет ему не тот, кто дол­жен был открыть – тот боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше уже нико­гда не откроет…

Все в лаге­ре зна­ли и гово­ри­ли друг дру­гу: нету на све­те тако­го сча­стья, кото­рое воз­ме­сти­ло бы все, что мы пере­жи­ли. О сча­стье не было речи. То, что нас под­дер­жи­ва­ло, что дава­ло смысл нашим стра­да­ни­ям, жерт­для вас и самой смер­ти, не было сча­стьем. И все-же на несча­стье мы не рас­счи­ты­ва­ли. Разо­ча­ро­ва­ния, кото­рые судь­ба посла­ла мно­гим быв­шим заклю­чен­ным, пере­но­си­лись ими тяже­ло и с точ­ки зре­ния вра­чеб­ной вызы­ва­ли труд­но пре­одо­ли­мые состо­я­ния. Пси­хо­те­ра­пев­та подоб­ные труд­но­сти не долж­ны обез­ору­жи­вать. Наобо­рот, они дают сти­мул, 100­вят задачку.

Так либо ина­че, но одна­жды для каж­до­го осво­бож­ден­но­го насту­па­ет денек, когда он, огля­ды­ва­ясь на все пере­жи­тое, дела­ет откры­тие: он сам не может осознать, как у него хва­ти­ло сил высто­ять, выне­сти все то, с чем он столк­нул­ся. И если было вре­мя, когда сво­бо­да каза­лась ему пре­крас­ным сном, то насту­па­ет и вре­мя, когда все пере­жи­тое в лаге­ре он вспо­ми­на­ет, как кош­мар­ный сон. И глав­ным его дости­же­ни­ем 100­но­вит­ся то несрав­нен­ное чув­ство, что сейчас он уже может не боять­ся ниче­го на све­те – кро­ме сво­е­го Бога.

Синхронизация в Биркенвальде

Бене­дикт (Барух) Спиноза

Сократ

Имма­ну­ил Кант

Капо

Франц

Карл

Фриц

Эрнст

Пауль

Мама

Чер­ный ангел

Унтер­шар­фю­рер

Пространство – дан­ный театр

Вре­мя – дан­ное представление

СПИНОЗА (). Сек­ре­тарь – Бене­дикт де Спиноза.

СОКРАТ. И точ­ное вре­мя тоже нужно указать.

КАНТ. Стоп! Я про­те­стую! Как вы для себя это пред­став­ля­е­те – точ­ное вре­мя? Что вы име­е­те в виду? Сред­не­ев­ро­пей­ское? Обыч­ное? Лет­нее? Либо еще какое? Я уже вижу, гос­по­да, что мое­му транс­цен­ден­таль­но­му кри­ти­циз­му гро­зит забвение…

СПИНОЗА. Изви­ни­те, гос­по­дин про­фес­сор, я его не запамятовал.

СОКРАТ. Я тоже. Пожа­луй­100, не оби­жай­тесь, но я ска­жу, что обо мне так мыслить не следовало.

КАНТ. Но вы вооб­ще зна­е­те, что я имею в виду?

СОКРАТ. Без­услов­но! Про­государств­ство и вре-мя – толь­ко фор­мы сознания.

КАНТ. Поче­му же вы это­го не при­дер­жи­ва­е­тесь, если понимаете?

СОКРАТ. Но я сам – живое дока­за­тель­ство того, что придерживаюсь!

КАНТ. Не понимаю.

СОКРАТ. Как! Я, живой­ший в Древ­ней Гре­ции, понимаю вашу «Кри­ти­ку чисто­го разу­ма» чуток ли не назубок!

КАНТ. Вот как? Ну-ну, хоте­лось бы веровать.

СОКРАТ. Он, Барух Спи­но­за, и я – мы… как это гова­ри­ва­лось когда-то, когда мы еще рис­ко­ва­ли нашей зем­ной жиз­нью? – мы пре­бы­ва­ем в «Веч­но­сти». Сейчас – в вечности…

СПИНОЗА. Тон­кий феномен!

СОКРАТ. …Пото­му что веч­ность – не что другое, как одновременность.

КАНТ. Это по Августину?

СОКРАТ. Ну, труд­но ска­зать, у кого – от кого…

СПИНОЗА. Каж­до­му из нас слу­ча­лось забо­тить­ся о при­о­ри­те­те. Ну а сейчас, тут, у нас нет речи о «рань­ше» либо «поз­же», нет у нас пер­вых, нет вторых.

СОКРАТ. Ведь мы пре­бы­ва­ем в вечности.

СПИНОЗА. Ско­рее, веч­ность пре­бы­ва­ет с нами.

КАНТ. Ну лад­но, все это не ново. Но я снова спра­ши­ваю, как это при­шло для вас в наго­ву – гово­рить о точ­ной дате?

СОКРАТ. Но, гос­по­дин про­фес­сор, как нам добить­ся, что­бы люди это поня­ли: веч­ность – вре­мен­ность – одновременность?!

КАНТ. Вы правы…

СПИНОЗА. Да, он прав, гос­по­дин доктор!

КАНТ. Пожа­луй­100, про­дол­жай­те про­то­кол, гос­по­дин Спиноза.

СОКРАТ. Гос­по­дин про­фес­сор, я все-же про­шу слова.

СОКРАТ (). Гос­по­да, я дол­жен для вас ска­зать – так про­100 не может даль­ше про­дол­нажимать­ся с людь­ми. Что-то долж­но про­изой­ти! Для вас труд­но для себя пред­100­вить, как этого­денька живут на Зем­ле. Вера практически мерт­ва – вся­кая вера. Этого­денька боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше не веруют даже поли­ти­че­ской про­па­ган­де. Никто не верует дру­гим, никто не верует само­му для себя. И преж­де все­го – никто не верует в идею!

КАНТ (). Идеи толь­ко направляют.

СПИНОЗА (). Пер­вая мысль – это Бог.

СОКРАТ. Не будем спо­рить о сло­вах, не будем спо­рить о поня­ти­ях. Ведь вы же пре­крас­но зна­е­те, что я имею в виду: вопросец, вели­кий вопросец – бытие чело­ве­ка! Все постав­ле­но на кар­ту! Две миро­вые вой­ны пол­но­стью раз­ру­ши­ли мораль.

СПИНОЗА. Гос­по­дин про­фес­сор, он не оши­ба­ет­ся. Заду­май­тесь о послед­стви­ях. Мас­сы не веруют боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше ни во что. А те немно­гие, кото­рые зна­ют, что созодать, либо дума­ют, что зна­ют, име­ют сейчас пол­ную сво­бо­ду дей­ствий. И они упо­треб­ля­ют ее во зло, они дурочка­чат людей, ведут их по лож­но­му пути!

КАНТ. Хоро­шо, но что нам созодать?

СОКРАТ. Посодействовать людям! Кто-то из нас дол­жен сой­ти туда, вниз…

КАНТ. Вы опти­мист! Желай­те како­го-нибудь муд­ре­ца туда отправить?

СПИНОЗА. Его засмеют.

КАНТ. Либо про­вид­ца, пророка?

СПИНОЗА. Его запрут в сума­сшед­ший дом. Вы пло­хо зна­е­те этого­дняш­их людей. Этого­денька – про­ро­ка! О чем вы дума­е­те? Про­ро­ка сочтут за гал­лю­ци­на­цию! Не забы­вай­те это­го, Сократ!

КАНТ. Я же для вас гово­рю – ни муд­ре­ца, ни насто­я­ще­го фило­со­фа в вашем, клас­си­че­ском смыс­ле это­го сло­ва этого­денька никто не будет слу­шать. Их про­100 не при­мут серьезно.

СПИНОЗА. Сократ, уве­ряю вас… у меня есть све­де­ния: не веруют вооб­ще нико­му, ни в чем. Фило­соф бы там про­пал. Оди­но­ки – Боже мой! – мы были в сущ­но­сти когда-то все. Но сей­час… Не забы­вай­те: прав­да – это то, чему мень­ше все­го этого­денька веруют, это самое для их неправ­до­по­доб­ное. И того, кто ее выска­жет, сочтут несо­вре­мен­ным, его речи ни на кого не подействуют.

СОКРАТ. Так что все-таки вы желай­те созодать?

КАНТ. Это нужно по-насто­я­ще­му серьез­но обду­мама. Что-то долж­но про­изой­ти. Но с что нам начать? Как доне­сти до людей прав­ду? Ну, что ли, воз­бу­дить у их аппе­тит к правде?

СПИНОЗА. Как я пони­маю, гос­по­дин про­фес­сор, кол­ле­ги наше­го цеха там, вни­зу, тра­тят нема­ло уси­лий, что­бы разо­брать­ся, напри­мер, с мате­ри­а­лиз­мом. И, поверь­те мне, они его и этого­денька не победили.

КАНТ. Какой вы все-же обо­зна­ча­е­те год – там, понизу?

СПИНОЗА. 1946‑й, как мне было сказано.

КАНТ. Скан­отдал! Но вы всё сделали?

СОКРАТ. Мы посы­ла­ли туда все, что было в нашем рас­по­ря­же­нии, мы вли­я­ли на учеб­ные кафед­ры. И мы помо­га­ли авто­рам серьез­ных работ.

КАНТ. Как? Вы их побуждали?

СОКРАТ. Конеч­но.

КАНТ. Вот это мне не по душе.

СПИНОЗА (). Сократ, я же вас про­сил при Кан­те дескать­чать о этом. Вы ведь зна­е­те, он писал о духо­вид­цах и обо всем таком, он это­го не любит.

СОКРАТ. Что созодать? Мне жалко было людей.

КАНТ. Но я все-же при­понимаю, что вы это дела­ли из доб­рых целей.

СОКРАТ. …И, если вы ниче­го не име­е­те про­тив, я дей­стви­тель­но понимаю выход.

СПИНОЗА. И что это..?

СОКРАТ. Не смей­тесь нужно мной, но я гово­рил с мои­ми современниками…

КАНТ. Ваши­ми земляками?

СОКРАТ. Конеч­но.

КАНТ. И что?

СПИНОЗА. Что вы стесняетесь?

СОКРАТ (). Идет речь о авто­рах древ­не­гре­че­ских трагедий.

КАНТ. И что?

СОКРАТ. Они ска­за­ли, что есть один-един­ствен­ный выход…

КАНТ. Какой же?

СПИНОЗА. Да гово­ри­те же, не стесняйтесь!

СОКРАТ (). Искус­ство! Они ска­за­ли, что толь­ко искус­ство может повли­ять на людей там, понизу?

КАНТ. Не лише­но инте­ре­са! Мысль не-плоха!

СОКРАТ (). Я сна­ча­ла не желал о этом гово­рить. Но ведь дей­стви­тель­но, нет дру­го­го выхо­да, сейчас я в этом убежден.

СПИНОЗА. Искус­ство – зна­чит фан­та­зии, легенды, поэ­мы, но никак не исти­на… Раз­ве мы можем участ­во­вать в чем либо схожем?

КАНТ. Смеш­ное воз­ра­же­ние – не оби­жай­тесь! То нере­аль­ное, кото­рое искус­ство пре­под­но­сит людям, под­час быва­ет бли­же к правде, чем их чело­ве­че­ская действительность.

СПИНОЗА. Хоро­шо, но это при­ве­дет к вседозволенности.

СОКРАТ. Опыт исто­рии опро­верг­нет ваши сомне­ния, Барух.

КАНТ. Без­услов­но. Но дело в дру­гом: как вы для себя это пред­став­ля­е­те прак­ти­че­ски, Сократ? Самим нам здесь устра­и­вать театр, либо вдох­но­вить каких-нибудь дра­ма­тур­гов, либо еще черт зна­ет что?

СПИНОЗА. Гос­по­дин про­фес­сор прав. Не можем же мы здесь стать арти­100­ми и что-то представлять!

СОКРАТ. Но как ина­че гово­рить с ними? Толь­ко кон­крет­ные обра­зы результативны.

СПИНОЗА. Пре­крас­но, но мы же будем забавны!

КАНТ. И кро­ме все­го про­че­го мы на такое… () не полу­чим разрешения.

СОКРАТ. Стоп! Это уже будет моя забо­та. Есть и дру­гие – не-люди 100­но­вят­ся людь­ми, что­бы помо­гать людям.

КАНТ. Повто­ряю – на это не будет согла­сия, вот увидите!

СОКРАТ. Но пой­ми­те же меня пра­виль­но, гос­по­дин про­фес­сор! Я вна­ча­ле и не задумывался ни о каких теат­раль­ных пред­став­ле­ни­ях, я пола­гал толь­ко, что людям нуж­но пока­зать что-то такое из их соб­ствен­ной жиз­ни, что­бы они сами почув­ство­ва­ли правду.

СПИНОЗА. Он име­ет в виду про­100 кар­ти­ну из их жизни.

КАНТ. Реаль­ную либо хотя бы воз­мож­ную в реаль­но­сти, другими словами прав­до­по­доб­ную исто­рию? И к тому же с соот­вет­ству­ю­щей моралью?

СОКРАТ. Конеч­но, с мора­лью. Но так, мимоходом.

СПИНОЗА. Непло­хая идея. Но при чем здесь мы? Что мы смо­жем созодать?

СОКРАТ. Ком­мен­ти­ро­вать!

КАНТ (). И вы зна­е­те под­хо­дя­щую историю?

СОКРАТ (). Все уже гото­во, гос­по­дин доктор!

КАНТ. И комментарий?

СОКРАТ. Будем давать его по ходу деяния.

СПИНОЗА (). На людей это не подей­ству­ет. Зна­е­те, что они ска­жут? Что тут нару­ше­но един­ство места и времени.

КАНТ. Изви­ни­те, но это про­100 смеш­но. С точ­ки зре­ния наше­го суще­ство­ва­ния в веч­но­сти един­ство места и вре­ме­ни уже не про­бле­ма, не так ли?

СПИНОЗА. Ну, тогда очередное: мы для это­го вдох­но­вим фан­та­зию како­го-нибудь писа­те­ля либо при­мем уча­стие в 100­рой постановке?

СОКРАТ. Гораз­до про­ще. Наша про­па­ган­да будет осно­ва­на на фак­тах, на незапятнанных фак­тах! И наши раз­го­во­ры, кото­рые мы тут ведем, тоже будут обна­ро­до­ва­ны, и имен­но в театре.

КАНТ. Как это при­ка­же­те осознавать?

СОКРАТ. Мы про­100 разыг­ра­ем наш про­то­кол на какой-либо зем­ной сцене.

КАНТ. Что все-таки, все, ска­зан­ное выше, и все, что нам еще при­дет­ся ска­зать, пре­вра­тит­ся в спек­такль, кото­рый вы наме­ре­ны показать?

СОКРАТ. Да, имен­но это я имею в виду. Барух, как начи­на­ет­ся протокол?

СПИНОЗА (). «Сек­ре­тарь – Бене­дикт де Спи­но­за; Сократ. И точ­ное вре­мя тоже нужно ука­зать; Кант. Стоп! Я про­те­стую!». И так дальше, и так дальше…

СОКРАТ. Пре­крас­но! Тогда все, что тут гово­ри­лось до сего времени, вой­дет в поста­нов­ку. (.) И мы – сей­час – про­100 вклю­ча­ем­ся в спек­такль «Син­хро­ни­за­ция в Бир­кен­валь­де» на сцене теат­ра в…

СПИНОЗА. Не годит­ся! Там гово­рят по-немецки.

СОКРАТ. Ну и что?

КАНТ. Бене­дикт, не забы­вай­те, что тут мы обща­ем­ся с помо­щью не слов, а мыслей.

СОКРАТ. А мыс­ли пони­ма­ет каж­дый. И то, о чем мы сей­час раз­мыш­ля­ем, долж­но дой­ти до каж­до­го как на его род­ном языке…

КАНТ. …Пото­му что это – правда.

СПИНОЗА. Пони­маю…

СОКРАТ. Итак, мож­но начинать!

СПИНОЗА (). Зана­вес!

КАНТ. Не забы­вай­те, Бене­дикт: мы все вре­мя на сцене, и зана­вес под­нят. И все это вре­мя на нас смот­рят и нас внимают.

СОКРАТ. Либо вы все еще не уло­ви­ли ситу­а­цию, Барух?

СПИНОЗА (). Как, уже?

СОКРАТ. Все еще не пони­ма­е­те? Да мы попро­сту при­тво­ри­лись, буд­то некий писа­тель исполь­зо­вал наши обра­зы, а нас буд­то бы изоб­ра­жа­ют арти­сты. (.) Ни один чело­век не запо­до­зрит, что мы, так ска­зать, обра­ти­лись в арти­стов и вос­поль­зо­ва­лись име­нем авто­ра – непло­хо, да? А пуб­ли­ка и совсем обма­ну­та: мы заста­ви­ли ее играться роль зри­те­лей. И вот уви­ди­те: они не дога­ды­ва­ют­ся, что они игра­ют, а мы – насто­я­щие и то, что тут разыг­ры­ва­ет­ся, тоже – истинное.

КАНТ. Нет, серьез­но, Сократ, что вы заду­ма­ли? Что за пьеса?

СОКРАТ. Я желаю пред­100­вить людям кар­ти­ну ада и пока­зать им, что и в аду чело­век может остать­ся чело­ве­ком. При­мер­но так, как мы тут, на небе­сах, – либо как там назы­ва­ют это те, вни­зу, – каким-то обра­зом оста­лись людь­ми. Раз­ве нет?

КАНТ. Без­услов­но, без­услов­но! Сла­ва Богу!

СПИНОЗА. Сла­ва Богу!

СОКРАТ (). И это назы­ва­ет­ся – безбожник…

КАНТ (). Итак? Я готов, Сократ!

СОКРАТ (). Про­шу, зана­вес меж­ду веч­но­стью и временем!

СПИНОЗА. Где мы?

СОКРАТ. В конц­ла­ге­ре Биркенвальд.

КАНТ (). Жут­ко­ва­то…

КАПО (). Зна­чит, вот – блок 6, барак 9.

ФРАНЦ. Быст­рей, Карл, нам бы занять местеч­ко у печки!

КАРЛ (). Подо­ожидай, я не могу так быст­ро. Левая нога…

ФРАНЦ. Обо­прись!

КАРЛ (). Вот, хоро­шо, так дело пойдет.

ФРИЦ (). Слы­хал, как лагер­ный началь­ник ругал­ся, что нам в Бухе­нау дали толь­ко одно оде­я­ло и что мы такие воню­чие и завшивленные?

ЭРНСТ. Давай, 100­рый опти­мист, надей­ся, что тут будет лучше!

ФРИЦ. Поче­му же обя­за­тель­но нет? Ска­жи, раз­ве ты не был уве­рен, что нас ведут в газо­вые каме­ры? А при­е­ха­ли в нор­маль­ный лагерь.

ЭРНСТ. Еще не вечер… Смот­ри, еще 100­нешь капо, нало­ма­ешь дров… Подо­ожидай, пока все кон­чит­ся – они нас всех сва­лят в общую кучу, вот узреешь.

ФРИЦ. Давай так: если ты смо­жешь мне дока­зать, что к это­му идет, – будем раз­го­ва­ри­вать даль­ше, а пока ты мне это­го не дока­зал, я веду себя так, буд­то я уве­рен, что оста­нусь живой.

ЭРНСТ. А я не желаю наде­ять­ся до послед­ней мину­ты – слиш­ком тяже­ло будет разочаровываться.

ФРИЦ. А ты прав­да дума­ешь, что их не пере­жи­вешь? (.)

ЭРНСТ. Ты еще спо­со­бен шутить?

ПАУЛЬ. У меня здесь в меш­ке были сига­ре­ты! Еще от послед­ней пре­мии. Куда они поде­ва­лись? Кто-то снова прикарманил!

ФРИЦ. Веч­но эти фоку­сы… Я задумывался, мы все здесь товарищи…

КАРЛ. И кто здесь укра­дет? Тут ведь толь­ко земляки.

ФРАНЦ. Вспом­ни про Отто…

КАРЛ. Бог ты мой, он-то уже наказан.

ЭРНСТ. Тоже спра­вед­ли­вый поря­док – если кто-то схва­тил кусо­чек кол­ба­сы, дол­жен за это идти в газ…

КАНТ (). Пош­лые люди, ска­жу для тебя, Барух. Они вооб­ра­жа­ют, что в их зем­ном суще­ство­ва­нии долж­но быть некое соот­вет­ствие меж­ду бла­го­тво­ри­тель­но­стью и бла­го­со­100­я­ни­ем, меж­ду характер­ствен­ны­ми заслу­га­ми и денеж­ны­ми заработками.

СПИНОЗА. Beatitudo ipse virtus…[5] Толь­ко поря­доч­ный чело­век быть может по-насто­я­ще­му счастлив.

КАНТ (). Понимаю, понимаю. Но вы про­еци­ру­е­те все в одну плос­кость – вы, с вашим монизмом.

СОКРАТ. Гос­по­да, не ссорь­тесь! Тут же идет спектакль!

КАНТ. Но я спра­ши­ваю, Сократ, поче­му люди к тому же ниче­му не обучаются?

СОКРАТ. Это вер­но. Пока они не чита­ют фило­соф­ские кни­ги, они будут опла­чи­вать свои фило­соф­ские заблуж­де­ния стра­да­ни­ем и кро­вью, нуж­дой и смер­тью. Но поду­май­те снова – раз­ве мы не долж­ны были опла­чи­вать нашу фило­соф­скую муд­рость ни кро­вью, ни стра­да­ни­ем, ни нуж­дой, ни гибелью?

СПИНОЗА. Он прав, гос­по­дин доктор.

КАПО (). Толь­ко не вбей­те для себя в наго­вы, вы, вши­вые сви­ньи, что этого­денька для вас еще дадут пожрать. Наша кух­ня не рас­счи­ты­ва­ла на вашу воню­чую бан­ду! (.)

ЭРНСТ. Ну и дела! Два денька не ели, а сейчас нужно еще ночь (то есть темное время суток) про­ва­лять­ся, пока дождешь­ся, что­бы с утра дали пола­кать данной теп­лой мут­ной водички!

КАРЛ (). Фран­цик, Фран­цик, я снова для тебя гово­рю – не было надо для тебя идти со мной.

ФРАНЦ. Я дол­жен был, ты же зна­ешь, как это было.

КАРЛ. Да понимаю я веч­ную твою жерт­вен­ность. Я для тебя пря­мо ска­жу: это у меня уже вот где! Сна­ча­ла ты мог уехать в Аме­ри­ку, так нет! Ты не желал остав­лять семью в неудаче. А резуль­тат? Что­бы спа­сти тебя от геста­по, сест­ра пожерт­во­ва­ла собой. А опосля гибе­ли Эви от болез­ней и горя погиб отец. Позже наста­ла моя оче­редь. И сейчас мать – одна. Бог зна­ет, живая ли она?

МАТЬ (). А, вот они тут! ()

КАРЛ. Жерт­ва за жерт­вой – и ни к чему это не приводит.

ФРАНЦ. Не гово­ри так, Карл. Ты не ужаснее меня зна­ешь, что эта дерь­мо­вая жизнь не име­ла бы смыс­ла и не 100­и­ло бы за нее дер­нажимать­ся, если б мы не были гото­вы в хоть какой момент отшвыр­нуть ее ради чего-то другого.

КАРЛ. Что-то дру­гое… Но что? Что?

ФРАНЦ. Назы­вай как хочешь, но ты зна­ешь это так же хоро­шо, как и я. По край­ней мере мы о этом догадываемся.

КАРЛ. Все­му есть пре­дел. Ты не дол­жен вот так швы­рять­ся сво­ей жизнью.

ФРАНЦ. Поче­му нет, если это име­ет смысл?

КАРЛ. Что ты назы­ва­ешь смыс­лом? Что в кон­це кон­цов мы все погибнем?

ФРАНЦ. Быть может, и это. Дерь­мо­вая жизнь во вся­ком слу­чае бес­смыс­лен­на, если к тому же цеп­лять­ся за это дерь­мо. Кто не готов пожерт­во­вать сво­ей жиз­нью, тот про­100 суще­ству­ет, пока не подох­нет. А для того, кто готов бро­сить такую жизнь к чер­тям, и погибель может иметь смысл.

В этом я убеж­ден. И я нико­гда не стал бы о этом гово­рить, если б мы не сиде­ли тут.

КАНТ. Вот это пре­крас­но! Вы слы­ша­ли, господа?

СПИНОЗА. Откро­вен­но гово­ря, я им не верю.

СОКРАТ. Быть может, все еще изме­нит­ся к наилучшему.

МАТЬ (). Про­шу вас, гос­по­да, не сер­ди­тесь на меня, но это – двое моих сыно­вей, это – послед­нее, что у меня было. Ну ска­жи­те, раз­ве они не заме­ча­тель­ные? Раз­ве не слав­ные ребя­та? Франц мог уехать в Аме­ри­ку еще вовре­мя, пони­ма­е­те? Но он остал­ся с нами, со мной и с папой. Мы так про­си­ли его уехать, а он гово­рит: «Мне и тут непло­хо». Как буд­то мы не дога­ды­ва­ем­ся, что он не желает нас бросить…

КАНТ (). Мы как раз сей­час гово­ри­ли, что ваш отпрыск Франц – чрезвычайно спо­соб­ный парень.

СПИНОЗА. По-насто­я­ще­му хоро­ший человек.

СОКРАТ. Утешь­тесь, суда­ры­ня, мы поза­бо­тим­ся о ваших сыновьях.

МАТЬ (). Я чрезвычайно для вас бла­го­дар­на, гос­по­да. С кем я имею честь?

КАНТ. Суда­ры­ня, вы нас, навер­ное, зна­е­те, одна­ко забудь­те. Мы неохот­но назы­ва­ем свои имена.

МАТЬ. Изви­ни­те, изви­ни­те! Я толь­ко хоте­ла… я дума­ла… вы мог­ли бы замол­вить за меня словечко…

СПИНОЗА. Что? И для чего, кому?

МАТЬ. Я так тос­кую о сыно­вьях. А тут они так стра­да­ют, я понимаю, я вижу – стра­да­ют! И я поду­ма­ла: я подам заяв­ле­ние, что­бы их отпра­ви­ли ко мне.

КАНТ. Это невоз­мож­но, боярыня.

СПИНОЗА (). А быть может, попки­тать­ся, гос­по­дин доктор?

СОКРАТ. Луч­ше не 100­ит, Барух. Не будем в это вме­ши­вать­ся. Давай­те ина­че. (.) Помо­гай­те вашим сыно­вьям, а мы обе­ща­ем, что сде­ла­ем все, что сможем.

МАТЬ. Спа­си­бо гос­по­да, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шое спа­си­бо! Бог вас воз­на­гра­ди! И поверь­те мне, они того 100­ят! Смот­ри­те, вот () – все это я полу­чи­ла от их.

СПИНОЗА. Как так? Ведь отту­да, из лаге­ря, нель­зя писать, нель­зя ниче­го посылать?

КАНТ. Так что все-таки это?

СОКРАТ (). О! Раз­ве вы все еще не пони­ма­е­те? Это мыс­ли сыно­вей о мате­ри, это их молит­вы за нее. Вот это я назы­ваю – дары, подарки…

МАТЬ (). Пре­крас­ные подар­ки, не прав­да ли? Так мно­го писем, практически еже­днев­но, и что ни денек – то пакет… Как не гор­дить­ся ими? И раз­ве они не 100­ят того, что­бы о их печа­лить­ся и хлопотать?

КАНТ. Вы правы.

СПИНОЗА. Конеч­но!

КАНТ (). Да, зна­ли бы люди, что все име­ет свое зна­че­ние и что зна­че­ние это боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше, чем то, к чему оно относится…

СПИНОЗА. Учи­тель, пред­ставь­те, что ска­за­ли бы люди, если б они это зна­ли, вроде бы они уди­ви­лись! Как бы были изум­ле­ны фило­со­фы, если б зна­ли, что каж­дая их рабо­та, в кото­рой они ссы­ла­ют­ся на вас, гос­по­дин про­фес­сор, мгновенно…

СОКРАТ. Вы, веро­ят­но, име­е­те в виду – вечно?

СПИНОЗА. Да – веч­но – взле­та­ет на ваш здеш­ний веч­ный пись­мен­ный стол в виде отдель­но­го оттиска.

СОКРАТ. И вроде бы они были изум­ле­ны, если б зна­ли, что их вели­кие мыс­ли, даже не опуб­ли­ко­ван­ные, даже еще не выска­зан­ные – если это, конеч­но, вели­кие мыс­ли, – уже дав­но опуб­ли­ко­ва­ны тут и ожидают, когда их гони­мый создатель при­бу­дет сни­зу, что­бы встре­тить­ся с ними.

КАНТ. Но поче­му вы дума­е­те толь­ко о нашем цехе? Поче­му не о дру­гих – худож­ни­ках, музы­кан­тах? Раз­ве вы не помни­те то мгно­ве­ние – веч­ное мгно­ве­ние, – когда Шуберт со сле­за­ми на гла­зах бук­валь­но ворвал­ся к нам – и соб­ствен­но­руч­но полу­чил тут пар­ти­ту­ру сво­ей Сим­фо­нии си-минор, сейчас уже «завер­шен­ной»?..

СОКРАТ. А помни­те, учи­тель, о чем тогда гово­ри­ли? Бес­ко­неч­ные похвалы…

СПИНОЗА. И все вре­мя – музы­ка в си-миноре.

КАНТ. Да, да, зна­ли бы люди…

КАРЛ. …Живая ли еще мать?

ФРАНЦ (). Мать, живая ли ты, мать, ты живая? Ска­жи, мать, ты живая?

КАРЛ. О чем ты дума­ешь? Что дескать­чишь? Что ты тихий таковой?

ФРАНЦ (). Ска­жи, мать, ты живая?

КАРЛ (). Ну ответь же, Франц!

МАТЬ (). Я не могу для тебя это­го ска­зать, Фран­цик. Я не долж­на это­го гово­рить. Но какая раз­ни­ца? () Но какая раз­ни­ца? Раз­ве я не с тобой – так либо ина­че? Все рав­но с тобой!

ФРАНЦ (). Мать, ска­жи, ты живая?

КАРЛ. Ну, ска­жи же, нако­нец, хоть сло­во! Мне про­100 страш­но. Ска­жи, ты что-то замышляешь?

ФРАНЦ (). Что ты гово­ришь? Нет, я про­100 задумывался о кое-чем. Лад­но, оста­вим это…

МАТЬ (). Вы слы­ша­ли? Он дума­ет обо мне. Бес­пре­стан­но дума­ет обо мне!

СПИНОЗА. Да.

МАТЬ. Но он сомне­ва­ет­ся, он все вре­мя сомне­ва­ет­ся. Что сде­лать, что­бы он так не истязал­ся сомнениями?

КАНТ. Вы ниче­го не може­те сде­лать. Подо­ожидай­те – и пусть он подождет.

МАТЬ. Но я бы так хоте­ла ему посодействовать…

СОКРАТ. Вы ниче­го не може­те для него создать.

МАТЬ. И они оба такие голодные…

ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ (). Какое неве­зе­нье! И нужно же, что­бы это слу­чи­лось со мной!

КАНТ. Что такое?

СОКРАТ. Что снова случилось?

СПИНОЗА. У вас веч­но что-то случается.

АНГЕЛ. Я дол­жен спу­стить­ся вниз – туда, к ним.

КАНТ. Но для чего?

АНГЕЛ. Жен­щи­на пода­ла заяв­ле­ние. Она желает, что­бы сыно­вья были с ней.

СПИНОЗА. И что?

АНГЕЛ. Я дол­жен туда, испы­тать их.

КАНТ. Вот так, в таком виде?

АНГЕЛ. О чем вы?

СОКРАТ. Пере­оде­тым, инкогнито?

АНГЕЛ. Конеч­но.

СПИНОЗА. И как что? Как кто?

АНГЕЛ. Как эсэсовец.

КАНТ. Забав­но!

АНГЕЛ. Но не для меня! Нужно же, что­бы со мной это слу­чи­лось – как эсэсовец!

СПИНОЗА. И что все-таки, соб­ствен­но, произойдет?

СОКРАТ. Вы же слы­ша­ли, Барух: он идет испы­тать их.

АНГЕЛ. Я дол­жен их истя­зать. Истя­зать – до кро­ви. Тогда вид­но будет, что они там такое.

()

ПАУЛЬ (). Гос­по­дин унтер­шар­фю­рер! Заклю­чен­ный 97 126 докла­ды­ва­ет: 16 заклю­чен­ных из ново­го эше­ло­на достав­ле­ны в блок 6, барак 9.

УНТЕРШАРФЮРЕР. Номер 118 163!

КАРЛ (). Тут!

УНТЕРШАРФЮРЕР. Пошли, свинья!

КАРЛ (). Пока, Фран­цик! Держись!

()

МАТЬ (). Что они с ним сделают?

КАНТ. Не бой­тесь, суда­ры­ня (), это для него к наилучшему.

МАТЬ (). Он будет его допра­ши­вать, он желает из него что-то вытя­нуть. Его будут истязать, мое­го Карла!

СПИНОЗА. Вы раз­ве не виде­ли? Ведь перед ним был ангел. Ваше­го отпрыска толь­ко испытают.

МАТЬ (). Для чего испы­ты­вать, я же за него ручаюсь!

СОКРАТ. От вас ниче­го не зави­сит – как и от нас всех.

МАТЬ. Вы по правде дума­е­те, что это для него к наилучшему?

КАНТ. Да, так он быст­рее будет с вами.

МАТЬ. Но ему будет больно…

СПИНОЗА. Что такое боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)…

СОКРАТ. …Раз­ве вы не осознаете?

МАТЬ. Это вы може­те обсуж­отдать меж­ду собой. Но мате­ри вы не долж­ны так гово­рить. Ни одной мамы.

()

ФРАНЦ (). Мать, помо­ги ему! Мать, под­дер­жи его!

МАТЬ. Он в хоро­ших руках, дитя мое. Не бес­по­кой­ся о нем.

ФРАНЦ (). Мать, под­дер­жи его!

ПАУЛЬ (). Что ты таковой неразговорчивый?

ФРАНЦ (). А что ты хочешь?

ПАУЛЬ (). Что там такое с тво­им бра­том? Навер­но, это фокус со спис­ком на отправку?

ФРАНЦ. Навер­ное.

ПАУЛЬ. И для чего для вас это было нуж­но? Взять чужой номер, чужое имя – пустяк, что ли? Что еще из это­го может выйти…

ФРАНЦ. Нам хоте­лось быть вме­сте. А этот малень­кий чех так желал остать­ся в Бухе­нау! У него там свя­зи со 100­ро­стой, тот ему каж­дый денек при­но­сил мис­ку экс­т­ра-супа. Шут­ка ли, лиш­няя мис­ка супа – это ведь жизнь! Он веровал, что пока будет полу­чать этот суп – будет живой.

ПАУЛЬ. Ну и как было дело? Он уго­дил в перечень?

ФРАНЦ. Да. И пред­ло­жил Кар­лу поме­нять­ся с ним номе­ром и фами­ли­ей. Так брат ока­зал­ся вме­сте со мной, а чех остал­ся при сво­ем 100­ро­сте и сво­ем супе.

ПАУЛЬ. Зна­ешь, чем это может кончиться?

ФРАНЦ. 100­ро­100 все знал и согласился.

ПАУЛЬ. Ну и что? Если твой брат при­зна­ет­ся, буде­те все чет­ве­ро тор­чать в дерьме.

ФРАНЦ. Мне уже ниче­го не жутко.

ПАУЛЬ. Для чего для тебя этот геро­изм? Что, дома тебя никто не ожидает?

ФРАНЦ (). Мать, живая ли ты?

МАТЬ. Я с тобой, сынок, я с тобой! Поверь же мне, в конце концов.

ФРАНЦ (). Мать! Если б я толь­ко знал, живая ли она!

ПАУЛЬ. Что заду­мал­ся, ты, тихий дурень! Выше наго­ву! Мы еще поглядим!

ФРАНЦ. Да, мы еще поглядим.

УНТЕРШАРФЮРЕР (). Ну ты, зад­ни­ца! Сейчас можешь поду­мама, кто ты таковой – тот либо этот! Через 5 минут я вер­нусь и сно­ва забе­ру эту птич­ку, посмот­рим, обучи­лась ли она чирикать.

(.)

СПИНОЗА. Нет, вы виде­ли, гос­по­да? Он же ведет себя, как 100­про­цент­ный эсэсовец!

КАНТ. Такой он и есть.

СПИНОЗА. Но он ведь ангел!

КАНТ. Да, но как толь­ко 100­но­вит­ся эсэсов­цем и до того времени, пока им оста­ет­ся, он о этом пред­став­ле­ния не имеет.

СПИНОЗА. Не пони­маю. (.) Этот эсэсо­вец дол­жен ведь заме­тить – как это он вдруг появил­ся… точ­но с неба свалился, без про­шло­го, без соб­ствен­ной био­гра­фии… Это долж­но его, нако­нец, изумить!

КАНТ. О, свя­тая про­100­та! Бене­дикт, не забы­вай­тесь же настоль­ко! () Он послан отсю­да, но, с их точ­ки зре­ния, он уже дав­но там, настолько­ко-то и настолько­ко-то лет, у него есть там свое про­шлое, своя био­гра­фия, есть роди­те­ли и роди­те­ли роди­те­лей, есть супруга и малыши.

СОКРАТ. Мы не 100­им с ними на этом же уровне – ни в про­государств­стве, ни во вре­ме­ни. Это наш трюк, что мы с ними рядом, наш теат­раль­ный трюк!

СПИНОЗА. Но вы же гово­ри­ли, что все это дей­стви­тель­но, дей­стви­тель­нее самой дей­стви­тель­но­сти: что это прав­да, а не толь­ко сплош­ной театр!

КАНТ. Есть все театр, и ничто не есть театр. Мы – опре­де­лен­ные фигу­ры, что тут, что там. То на фоне сце­ны, то на транс­цен­ден­таль­ном фоне. Но в любом слу­чае это – игра.

СОКРАТ. Но мы не очень зна­ем, что мы игра­ем. И не чрезвычайно зна­ем, что мы игра­ем. Мы только неточ­но зна­ем наши роли. И раду­ем­ся, когда уга­ды­ва­ем текст, кото­рый нам нужно произносить.

КАНТ. И вни­ма­ем, как можем, суф­ле­ру – наго­су совести.

МАТЬ (). И для кого же мы игра­ем, гос­по­да? Пожа­луй­100, скажите!

СПИНОЗА. Для про­100­душ­ной теат­раль­ной пуб­ли­ки, таковой про­100­душ­ной, что она дума­ет, буд­то мы играем.

СОКРАТ. А меж­ду тем игра­ют они – игра­ют зрителей.

КАНТ. Да, все они­гда игра­ют. Разыг­ры­ва­ют друг перед дру­гом свои роли, игра­ют для самих себя.

МАТЬ (). Но для кого же мы все игра­ем? Долж­но же что-то быть – дол­жен кто-то быть, кто на нас смот­рит, откуда-то…

КАНТ. Вы пер­вый раз 100­и­те на сцене, боярыня?

МАТЬ. Да, государь.

КАНТ. Тогда ска­жи­те, что вы види­те – там? ()

МАТЬ (). Ниче­го не вижу, лам­пы меня сле­пят. Вижу толь­ко боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шую чер­ную дыру.

КАНТ. А если я для вас ска­жу, что зри­тель все таки есть?

МАТЬ (). Ну, тогда я для вас поверю.

КАНТ. Да (), вы долж­ны в это веровать, пото­му что знать это­го мы не можем. Мы его не зна­ем – вели­ко­го зри­те­ля спек­так­лей нашей жиз­ни. Он посиживает, в тем­но­те, кое-где там – в ложе. () Но он смот­рит на нас вни­ма­тель­но, поверь­те, боярыня!

СПИНОЗА. Веруй­те ему!

СОКРАТ. Веруй­те нам!

МАТЬ (). Да, верю!

ФРАНЦ. И что ты будешь созодать?

КАРЛ (). Я, разу­ме­ет­ся, буду молчать.

ФРАНЦ. Тогда про­щай­ся со мной. На-всегда.

КАРЛ (). Ах ты, чер­тя­ка, ну что все-таки мне созодать? Поче­му я не могу один раз посту­пить в тво­ем духе? Этого­денька я желаю жерт­во­вать, этого­денька я желаю напол­нить смыс­лом свою жизнь, по тво­ей тео­рии, – и свою погибель!

ФРАНЦ. Не гово­ри так, Карл, мне боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­но это слышать.

КАРЛ (). С каких пор это – аргу­мент? Ты, 100­рик, пре­крас­ный брат. () Раз­ве не ты все вре­мя твер­дил, что стра­да­ние – это тоже жизнь, что стра­да­ние тоже име­ет смысл?

ФРАНЦ. Так оно и есть, но когда дохо­дит вот до тако­го, чело­век нахо­дит­ся во всем этом, и он дол­жен 100­рать­ся – когда нужно как-то сохра­нить себя…

КАРЛ. …Именно тогда это и 100­но­вит­ся вер­ным! Не в раз­го­во­рах, а в деле – именно тогда это 100­но­вит­ся исти­ной. Ну, что, пло­хо я у тебя выучился?

ФРАНЦ. Карл, милый.

КАРЛ. Ах ты, 100­рый чертяка!

ПАУЛЬ. Вни­ма­ние!

УНТЕРШАРФЮРЕР (). Выхо­ди, где ты там, сви­нья зловонная!

КАРЛ. Я тут. () Я это сохра­ню, я сохра­ню себя, я выдер­жу это испытание!

МАТЬ (). Гос­по­да, сейчас его сно­ва будут испытывать?

КАНТ. Да, будут…

ПАУЛЬ (). Дело дале­ко зашло, да?

ФРАНЦ. Да, но он высто­ит. Он так ска­зал, он отдал для себя слово.

ПАУЛЬ. Вооб­ще он слав­ный юноша, все при нем. Таковым бра­том мож­но гордиться.

ФРАНЦ. Он совершенно не таковой, как я. Я гово­рю – он действует.

СПИНОЗА (). Смот­ри­те, гос­по­дин про­фес­сор! Он сбил его с ног!

КАНТ. Я пло­хо вижу. Кто, ангел?

СОКРАТ. Да, ангел.

СПИНОЗА. Юноша не может под­нять­ся, он весь в крови (внутренней средой организма человека и животных).

СОКРАТ. Но он молчит.

КАНТ. Как? Он не выдал? Несмот­ря на это избиение?

СОКРАТ. Нет, он дескать­чит. Какой стойкий!

СПИНОЗА (). Смот­ри­те, он муча­ет­ся, он, навер­но, кошмар­но муча­ет­ся! Если б я мог ему посодействовать! Ах, ну что я такое опосля это­го! Я писал, но это не чита­ли, не пони­ма­ли. Я ведь их при­зы­вал, я гово­рил: «Affectus desinit esse passio… Жизнь пере­100­ет быть стра­да­ни­ем…». Но люди не услы­ша­ли, как им быть со всем сиим!

КАНТ (). Он дол­жен оста­вать­ся стой­ким. Если б я мог вну­шить ему мой кате­го­ри­че­ский импе­ра­тив: чело­век, дей­ствуй так, как будто…

СОКРАТ (). Он вас не пони­ма­ет. (.) Нужно гово­рить чело­ве­че­ским язы­ком, а не философским.

СПИНОЗА. Что зна­чит – чело­ве­че­ским? Каж­дую несколько лет нас пере­во­дят на все мыс­ли­мые чело­ве­че­ские языки.

СОКРАТ. Что вы вооб­ще желай­те? Никто нас не пони­ма­ет – раз­ве что дой­дет до это­го сам. Никто не пой­мет то, что мы гово­ри­ли либо писа­ли, пока не нач­нет мыс­лить само­100­я­тель­но, пока само­100­я­тель­но не откро­ет все это и не про­бу­дит­ся. А раз­ве с нами было ина­че? Нам необ­хо­ди­мо было дей­ство­вать, вопло­щать то, о чем мы дума­ли. Пока мы не дей­ство­ва­ли, мы не про­ни­ка­ли в самую сущность и не вли­я­ли ни на кого. Со мной, во вся­ком слу­чае, было так. Меня услы­ша­ли не бла­го­да­ря моим речам, меня услы­ша­ли только бла­го­да­ря моей погибели…

СПИНОЗА. Смот­ри­те туда! Он все еще ниче­го не гово­рит. Он, кажет­ся, теря­ет сознание.

КАНТ (). Гос­по­да, это слу­чай для мое­го 7­на­ра, я дол­жен его показать!

СПИНОЗА. Что за семинар?

КАНТ. Для само­убийц. Я читаю им курс о смыс­ле бытия.

СПИНОЗА. И что с ними быва­ет позже, когда они про­слу­ша­ют курс?

КАНТ. Тогда их снова сажа­ют в эшелоны.

СПИНОЗА. В какие эшелоны?

КАНТ. Иду­щие в КЛ ПССЗ, как горь­ко шутят эти несчаст­ные черти.

СПИНОЗА. Вы желай­те ска­зать: эти нерож­ден­ные – сно­ва к рождающим?

КАНТ. Да.

СПИНОЗА. А что под­ра­зу­ме­ва­ет­ся под эти­ми знаками?

КАНТ. Конц­ла­герь Пла­не­та Сол­неч­ной систе­мы Земля.

СПИНОЗА. Дей­стви­тель­но, несчаст­ные чер­ти, кто дол­жен сно­ва воз­вра­щать­ся туда.

КАНТ. Вы бы виде­ли, как они пыта­ют­ся спря­тать­ся, когда начи­на­ют фор­ми­ро­вать таковой эше­лон. Ни одно­го анге­ла не вдох­но­ви­ла бы подоб­ная мис­сия. (.) Но чему суж­де­но быть – то долж­но быть. И что долж­но стать – долж­но стать и сно­ва родиться.

СОКРАТ. И что вы сей­час желай­те созодать?

КАНТ. Я бы желал пере­ме­стить сцену.

СПИНОЗА. Вы желай­те про­дол­жить ее в семинаре?

КАНТ. Да, но нужно еще подо­ожидать. Сна­ча­ла он дол­жен дей­стви­тель­но окон­ча­тель­но выдер­нажимать это испытание.

СОКРАТ. Так посмот­ри­те же туда – он боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше не шевелится!

СПИНОЗА. И эсэсо­вец насту­пил на него сапогом!

КАНТ. Если б толь­ко этот бед­ный юноша вызнал от анге­ла, что ему созодать…

СПИНОЗА. Нет, юно­ша это­го не выдер­жит, он про­го­во­рит­ся в кон­це кон­цов. Спо­рим, гос­по­дин доктор?

КАНТ. Я не буду спо­рю, но я прав. Посмот­ри­те сами, как он борет­ся, борет­ся с самим собой. Но уже недол­го. Смот­ри­те же, раз­ве он не пре­кра­сен? «Дер­жит удар», как гово­рят боксеры.

СОКРАТ (). Вот! (.) Ну, сейчас все. Юно­ша погиб.

КАНТ (). Види­те, Барух! Выдержал!

СПИНОЗА. Вы дей­стви­тель­но ока­за­лись пра­вы. Слу­чай как раз для вас.

КАНТ (). Он мне насто­я­тель­но необ­хо­дим для 7­на­ра. Никто не верует мне, что чело­век быть может силь­нее сво­ей при­ро­ды, что он спо­со­бен одо­леть ее. Меня повсю­ду назы­ва­ют иде­а­ли­стом, чуток ли не осно­во­по­лож­ни­ком иде­а­лиз­ма. Но я реа­лист, гос­по­да, поверь­те, – вы ведь толь­ко что это лицезрели.

СОКРАТ. Мы по суще­ству все одно­го мне­ния. Если б так было и у людей!

СПИНОЗА. Если б каж­дый стре­мил­ся к бла­гу, он бы стал бла­гим. Одна­ко люди не ожидают ниче­го ни друг от дру­га, ни от самих себя. И ниче­го от себя не требуют.

ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ (). Ну, гото­во! Такие вот дела… (.) Нужно же, что­бы со мной такое случилось!

СПИНОЗА (). А где же остал­ся эсэсовец?

АНГЕЛ. Кого вы име­е­те в виду?

СОКРАТ (). Он име­ет в виду вашу зем­ную оболочку.

КАНТ. Ну, тот живет даль­ше сво­ей жиз­нью, Барух. В зем­ном вре­ме­ни он дол­жен суще­ство­вать до сво­е­го кон­ца, до того денька, когда его понял­нет спра­вед­ли­вая судь­ба, до денька искупления.

АНГЕЛ. Я ведь дол­жен снова сей­час воз­вра­щать­ся – в него. Я толь­ко желал спро­сить – что вы на это ска­же­те? Про­100 здо­ро­во, что за парень!

()

КАНТ. Дей­стви­тель­но.

СОКРАТ. А вот и он.

СПИНОЗА. Тот, кото­рый погиб?

КАНТ. Конеч­но.

МАТЬ. Карл!

КАРЛ. Мать!

.

МАТЬ. Пой­дем к Францику!

()

ФРАНЦ (Пау­лю). Он не вер­нет­ся, вот узреешь…

ПАУЛЬ. Я уже и сам готов в это поверить.

ФРАНЦ. Я сейчас, может быть, совершенно один во всем мире.

МАТЬ. Мы сейчас с тобой, Францик!

КАРЛ. Мы с матерью сейчас воз­ле тебя.

ФРАНЦ. Бог понимает…

ПАУЛЬ. А здесь еще этот голод.

ФРАНЦ. Идем, у меня здесь немно­го соли (), посо­си…

ПАУЛЬ. Спа­си­бо, но позже ведь пить захочется.

ФРАНЦ. Жаж­да – голод, голод – жаж­да: по край­ней мере раз­но­о­ра­зие, правильно?

ПАУЛЬ. Прав­да. Давай сюда. (.) Пре­крас­ный юноша твой брат! Он у меня из наго­вы не выходит.

ФРАНЦ. И нужно же, что взя­ли его – поче­му имен­но его? Поче­му снова не того? Гос­по­ди, ты же зна­ешь, что я ужаснее!

ПАУЛЬ. Не бол­тай глу­по­стей! Ты один из самых луч­ших у нас, ты мой самый луч­ший това­рищ из всех, кто тут есть.

ФРАНЦ. Ты не зна­ешь все­го обо мне, ты так не достаточно меня знаешь.

ПАУЛЬ. Ну лад­но, ты что – убийца?

ФРАНЦ. Ты будешь сме­ять­ся – и это тоже.

ПАУЛЬ. Мне кажет­ся, ты из-за это­го несча­стья тронулся…

ФРАНЦ. Ты знал Фелик­са, там, в лаге­ре Бухенау?

ПАУЛЬ. Да, ну и что?

ФРАНЦ. А узна­ешь паль­то, кото­рое на мне?

ПАУЛЬ. Кажет­ся, это его.

ФРАНЦ. Да, я купил у него это паль­то за пор­цию хлеба.

ПАУЛЬ. У него все рав­но бы это паль­то отня­ли, он же попал в лагерь для нездоровых.

ФРАНЦ. Ско­рее все­го, отня­ли бы и паль­то, и ботин­ки. Но как знать навер­ня­ка? Вдруг паль­то бы слу­чай­но оста­лось? Вдруг это выручил­ло бы ему жизнь?

ПАУЛЬ. Да поверь мне, тот эше­лон начал двигаться в газ. Там же были одни дохо­дя­ги, никто не мог работать.

ФРАНЦ (). Вроде бы там ни было, я вос­поль­зо­вал­ся его наго­дом и сиим сэко­ном­лен­ным кус­ком хле­ба. А если б эше­лон не начал двигаться в газ? А если б Феликс попра­вил­ся, тогда бы он промерз, ведь мое паль­то, кото­рое я ему отдал, совершенно легкое…

ПАУЛЬ. Если б, если б… Если бы на дру­гой манер, я бы был мил­ли­о­нер… А ты таковой же убий­ца, какой я миллионер!

ФРАНЦ. Не нужно так гово­рить. И не нужно так посту­пать, как я посту­пил. Ведь глав­ное не итог…

КАНТ. В чем либо он, конеч­но, прав.

СПИНОЗА. Я бы тоже не сде­лал того, что он сделал.

СОКРАТ. Что вы желай­те? Он по край­ней мере это сообразил.

СПИНОЗА. Слиш­ком поздно.

КАНТ. Боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше он уже, конеч­но, так не поступит.

ПАУЛЬ. Никто из нас не ангел.

ФРАНЦ. Но мы долж­ны все­гда сами решать, все­гда зано­во, каж­дый раз, в каж­дое мгно­ве­ние! Пото­му что ведь никто из нас не дья­вол с само­го нача­ла, даже эсэсов­цы, поверь.

ПАУЛЬ. Вот сейчас ты совершенно спя­тил! Эта соба­ка, у кото­рой, навер­но, сей­час на сове­сти твой брат, – и этот уже не бес?

ФРАНЦ. Воз­мож­но, что и нет…

СПИНОЗА. Спо­рим, он бли­зок к тому, что­бы раз­га­отдать нашу игру, он ее провидит!

КАНТ. Анге­ла не про­ви­дит никто.

СОКРАТ. Когда я там, вни­зу, уже дав­но готов был встре­тить­ся с судь­бой, один 100­рый еврей рас­ска­зал мне любо­пыт­ную еврей­скую леген­ду. Поло­же­ние дел в мире зави­сит от того, живут ли в нем посто­ян­но трид­цать 6 пра­вед­ни­ков. При­чем нико­му не извест­но, кто они. И если кого-либо опо­зна­ют, он немед­лен­но исчезает.

СПИНОЗА. Я понимаю эту легенду.

КАНТ. Види­те, о чем бы мы ни гово­ри­ли, у нас все­гда най­дут­ся предшественники.

СОКРАТ. Если б их не было, это гово­ри­ло бы не в нашу пользу!

ЭРНСТ (). Мой стиль! Пол­ча­са я исхит­рял­ся достать из-за колю­чей про­во­ло­ки кар­то­фе­ли­ну, и нако­нец-то она – моя! Кому бы ее пожертвовать?

ПАУЛЬ. Дай сюда, ты, чок­ну­тый! Франц уми­ра­ет от голода.

ЭРНСТ (). Есть пода­но! Она пре­вра­ти­лась в гранит. Возь­ми, Франц, и заткни им глот­ку убий­це тво­е­го брата!

ПАУЛЬ. Оставь его в покое!

ФРАНЦ (). В покое… Карл уже добил­ся сво­е­го покоя, а я – нет, еще дол­го – нет. И не най­ду покоя, пока…

ПАУЛЬ. Дурочка­чи­на, уж луч­ше выска­жи свои сума­сшед­шие мысли.

ФРАНЦ. Ну что ты зна­ешь? Я – дерь­мо, не боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше, чем дерьмо.

ПАУЛЬ. Ты доста­точ­но жерт­во­вал ради дру­гих. Я понимаю, я слышал.

ФРАНЦ. Я желал… О да, я желал мно­го­го! Когда-то я подол­гу задумывался о заклю­чен­ных в конц­ла­герь, и одна­жды мне при­сни­лось, буд­то кто-то либо что-то спра­ши­ва­ет меня, желаю ли я доб­ро­воль­но отпра­вить­ся туда, что­бы им посодействовать. И лицезреет Бог, я нико­гда не был так счаст­лив, как в ту мину­ту, во сне, когда я ска­зал «да». И мне сни­лось, что я уже там, что бре­ду вме­сте с ними по некий бес­ко­неч­ной доро­ге вдоль колю­чей про­во­ло­ки… А когда через несколь­ко меся­цев я дей­стви­тель­но попал туда, тогда я сообразил, что я – несчаст­ный сла­бак, ни на йоту не луч­ше дру­гих, даже этих капо, этих эсэсовцев…

ПАУЛЬ. А кто вооб­ще впра­ве ска­зать, что он луч­ше дру­гих? Кто точ­но зна­ет, что он ужаснее?

ФРАНЦ. Смот­ри, вот моя сест­ра была совершенно дру­гая. Ей дали шанс осво­бо­дить­ся из тюрь­мы – толь­ко было надо симу­ли­ро­вать кро­во­хар­ка­нье. Она уже про­ко­ло­ла для себя руку, она пле­ва­ла в пла­ток и вти­ра­ла кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов), она обучи­лась хрип­ло дышать – и от все­го это­го отка­за­лась. Она про­100 не сумел­ла – так она произнесла.

ПАУЛЬ. Ну и дурочка!

ФРАНЦ. Нель­зя рубить с пле­ча. Не все так просто.

СПИНОЗА. Что ска­же­те о этом, гос­по­дин доктор?

КАНТ. Не про­во­ци­руй­те мой риго­ризм – он и без того мно­гим пор­тил кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов).

СОКРАТ. А юно­ша прав! Все не так просто.

ФРАНЦ. Но я все-же еще не сда­юсь. Еще нет. Я и сейчас, в лаге­ре, кое о чем клинок­таю. О кое-чем дру­гом. О том, что я буду созодать позже, когда вый­ду отсю­да – если выйду…

ПАУЛЬ. И что все-таки ты име­ешь в виду, поз­воль выяснить?

ФРАНЦ. Я доста­ну для себя кар…

ПАУЛЬ. Да, я о этом тоже мечтаю.

ФРАНЦ. И сей­час же, в пер­вые же деньки, поеду по ули­цам – по мое­му списку.

ПАУЛЬ. И что же это все-таки за новенькая мысль?

ФРАНЦ. Да, мыс­лен­но я уже дав­но сде­лал спи­сок тех, кого могут схва­тить за шиво­рот в пер­вый момент, не разо­брав­шись, в горяч­ке нена­ви­сти… Я ее пре­дви­жу, эту нена­висть, эту жаж­ду мести. Схва­тят и тех, кто всекрете делал что-то доб­рое. Я же понимаю и тех, кто носит эту нена­вист­ную нам фор­му, но под ней сохра­нил серд­це! Поверь, кто-то из их вопре­ки все­му остал­ся чело­ве­ком и дела­ет, что может, толь­ко не достаточно кто о этом зна­ет. И те немно­гие, кто зна­ет, долж­ны о их поза­бо­тить­ся. Белоснежный спи­сок, вот что это! Я дол­жен буду спе­шить, я дол­жен их спасти!

ПАУЛЬ. Ты дурачина – и опас­ный дурачина! Я про­100 удив­лен. Зна­ешь, кто ты? Измен­ник, да, изменщик!

ФРАНЦ (). Измен­ник? Кому, чему я изменил?

ПАУЛЬ. Нам, нам всем, кто тут стра­да­ет, – стра­да­ет из-за тех, кому ты собрал­ся еще помогать!

ФРАНЦ. Я не измен­ник. Я не пре­отдал нико­го и ниче­го. А преж­де все­го я не пре­отдал человечность.

ПАУЛЬ. И это ты назы­ва­ешь чело­веч­но­стью? Поз­во­лить это­му сбро­ду, сиим пре­ступ­ни­кам уйти от спра­вед­ли­во­го возмездия?

ФРАНЦ. Спра­вед­ли­во­го… Что ты назы­ва­ешь спра­вед­ли­вым? Нена­ви­стью отве­чать на нена­висть? Неспра­вед­ли­во­стью на неспра­вед­ли­вость? Что­бы мы дела­ли то же, что они? Что­бы мы обра­ща­лись с ними так же, как они с нами? Это – не спра­вед­ли­вость. Это уве­ко­ве­чит бесправие.

ПАУЛЬ. Око за око, зуб за зуб… Ты забы­ва­ешь это.

ФРАНЦ. Толь­ко не ссы­лай­ся на Биб­лию! Для тебя чрезвычайно лег­ко осознать ее пре­ворот­но. Ну и зна­ешь ли ты ее по-насто­я­ще­му? Про­ве­рить тебя? Тогда ска­жи, для чего Гос­подь нало­жил печать на Каи­на, убий­цу Авеля?

ПАУЛЬ. Ясно, для чего. Что­бы его всю­ду узна­ва­ли, что­бы опа­са­лись его, вели себя с ним соответственно.

ФРАНЦ. Невер­но! Этот символ, эта печать долж­на была как раз охра­нять Каи­на, что­бы с ним ниче­го не слу­чи­лось, что­бы его не нака­зы­ва­ли боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше, пото­му что он уже нака­зан Гос­по­дом. Пони­ма­ешь? Поду­май, что бы слу­чи­лось, если б было ина­че. Убий­ства бы про­100 не пре­кра­ща­лись, пото­му что одно тянул­ло бы за собой дру­гое, одна неспра­вед­ли­вость тяну­ла бы за собой дру­гую. Нет! В кон­це кон­цов, цепь зла долж­на быть разо­рва­на! Мы не желаем сно­ва и сно­ва пла­тить за нена­висть – нена­ви­стью, за наси­лие – наси­ли­ем! Это цепь, Пауль, пой­ми, цепь – вот что это! Ее нуж­но нако­нец разо­рвать… ()

ПАУЛЬ. Для тебя плохо?

ФРАНЦ. Да, незначительно.

ПАУЛЬ. Пока­жись-ка. Какой ты блед­ный! Поле­жи, я тебя остав­лю в покое, но если для тебя чего-нибудть пона­до­лупить­ся, позо­ви меня. Нужно взгля­нуть на Эрн­100 – что-то с ним неблагополучно.

ФРАНЦ. Да, да.

ПАУЛЬ. Эрнст, как дела?

ЭРНСТ (). Спа­си­бо, пло­хо. (.) Зав­тра може­те меня уже списать.

ПАУЛЬ (). Глу­пый ты! Со мной нередко слу­ча­лось такое, как с тобой сей­час, и ничего.

ЭРНСТ. Я ска­зал, что ска­зал, и что я понимаю, то понимаю. Но поду­май, смеш­но все-же. Этого­денька я тут, а зав­тра – меня нет. А где же я завтра?

СПИНОЗА. До того времени, пока они будут под «где» пони­мама некое пространство в 3-х­мер­ном про­государств­стве, они не поум­не­ют и им нель­зя будет посодействовать.

КАНТ. А я думаю, для их луч­ше знать не всё. Если б они всё зна­ли – не реша­лись бы на то, что кажет­ся бес­смыс­лен­ным, а имен­но на то, что нахо­дит­ся кое-где, а не там либо здесь, где это мож­но уви­деть и пощупать.

СОКРАТ. Доста­точ­но того, что у их есть собственный бес – так я именовал внут­рен­ний глас. Если б для их все было ясно, все чер­ным по бело­му, тогда вся игра не име­ла бы для их смыс­ла – и ниче­го бы у нас не вышло.

МАТЬ (. Сынок, для тебя плохо?

ФРАНЦ (). Мать, мать! Что со мной? Что про­ис­хо­дит? (.) Это – погибель?

МАТЬ. Я не понимаю. А если б и зна­ла – я не долж­на гласить.

КАРЛ. Ожидай спо­кой­но, Фран­цик. Мы воз­ле тебя, не страшись.

ФРАНЦ. Карл, был бы я уже воз­ле тебя.

КАРЛ. Фран­цик, я воз­ле тебя.

МАТЬ. Он тебя не слы­шит. Он нас не слы­шит – ты это­го еще не сообразил?

КАРЛ. Вот это-то меня и истязает.

МАТЬ. При­вык­нешь. Это длит­ся недолго.

КАРЛ. Для него – уже недолго.

МАТЬ. И для него тоже. Как толь­ко он будет с нами, все осталь­ное 100­нет непринципиальным.

ФРАНЦ. Я уми­раю? Вот и хоро­шо! Я все­гда боял­ся это­го – сейчас я понимаю, как это быва­ет. (.) Я сейчас бли­же – ко все­му. К самой сущности…

СПИНОЗА. Он уми­ра­ет, гос­по­дин доктор?

КАНТ. Нужно выяснить.

СОКРАТ. Мне кажет­ся, что этот, рядом (), – уже. Вы не дума­е­те, гос­по­дин доктор?

КАНТ. Что мы знаем?

ФРАНЦ. Либо это не погибель? Быть может, я еще могу наде­ять­ся? Я еще завер­шу мою рабо­ту, мою боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­шую неокон­чен­ную рабо­ту, мою пье­су? (.) Кото­рую я все­гда желал напи­сать. Руко­пись про­па­ла, выбро­ше­на там, в душе­вой Бухе­нау… Мать, Карл, вы зна­е­те, как это слу­чи­лось? Понимаете?

Нет, навер­но, у меня уже нет надеж­ды закон­чить ее. () Ниче­го не оста­нет­ся опосля меня, ни клоч­ка! Зав­тра я, навер­ное, пре­вра­щусь в ничто, пропал­ну, как ты, Карл, этого­денька, и, навер­ное, мать…

КАРЛ. Мать, ты можешь его успо­ко­ить, утешить?

МАТЬ. Но как? Он же нас не лицезреет, не слы­шит. Никто не пони­ма­ет наших мыс­лей. Поду­май, где мы… Они до кон­ца долж­ны прой­ти собственный путь, каж­дый – сам, в оди­ноч­ку. Вот к чему все сво­дит­ся – само­му най­ти себя.

КАРЛ. И это то, что мы назы­ва­ли жизнью?

МАТЬ. Да, сейчас мы это осознаем.

ФРАНЦ. Но я желаю быть сме­лым – один раз в жиз­ни, этот един­ствен­ный раз! Я ска­зал – в жиз­ни? Нет, я имею в виду в смер­ти. Да! Мать… Карл… Гос­по­ди! Я желаю быть сме­лым! Я желаю – и буду. Так! Я отка­зы­ва­юсь, отре­ка­юсь завер­шать мою пьесу!

СПИНОЗА. Вы слы­ша­ли – он отка­зы­ва­ет­ся завер­шать эту вещь!

СОКРАТ. И обре­та­ет сиим завер­ше­ни­ем само­го себя…

КАНТ. Уви­дишь, Барух, это так!

ФРАНЦ. А он – вот этот, кото­рый рядом, – он пусть не уми­ра­ет. Это я дол­жен уме­реть! (.) Пауль?

ПАУЛЬ. Да, что? Что такое, Франц?

ФРАНЦ. Иди-ка сюда. Что там с тем, рядом? Ему лучше?

ПАУЛЬ. Да. Как ты заме­тил это со сво­их нар?

ФРАНЦ. Сам не понимаю как. Вот уви­дишь, он переможется!

ПАУЛЬ. Быть может, похо­же на то. А ты-то как? Для тебя тоже луч­ше, Франц?

ФРАНЦ. И да, и нет – как поглядеть.

ПАУЛЬ. Бод­рись! Как-нибудь про­дер­жим­ся до зав­тра, а зав­тра будет суп, хоро­ший, горя­чень­кий суп, может, к тому же кар­то­фе­ли­на попадется…

ФРАНЦ. Быть может… быть может и ниче­го… Быть может, вооб­ще ничего…

ПАУЛЬ (). Что, сно­ва голод­ный абсурд, как я погляжу?

ФРАНЦ. Оставь меня!

ФРАНЦ. Ниче­го – совершенно ниче­го! Такой, зна­чит, чело­век. И такой я. И все-же () чело­век есть что-то! И я тоже, навер­но. И это что-то тре­пе­щет, парит, мель­ка­ет, его невоз­мож­но осознать, ухва­тить. Но нужно дей­стви­тель­но это сде­лать, нужно это неуло­ви­мое вопло­тить, осу­ще­ствить… В жиз­ни, в смер­ти… Гос­по­ди, поз­воль мне уме­реть! Я готов, я смо­гу воплотить!

ФРИЦ (). Что это он так при­тих, этот Франц? Ни сло­ва не гово­рит. А ведь он у нас самый раз­го­вор­чи­вый – все бол­та­ет, все философствует.

ПАУЛЬ. Отой­ди, дурачина! Ему плохо!

ФРАНЦ. Мне хоро­шо! О, как мне хоро­шо! Я бли­зок к самой сущности, к для тебя, мать! К для тебя, Карл! И – к правде! () И – к завер­ше­нию той пье­сы, кото­рая назы­ва­ет­ся жизнь! Гос­по­ди, ты зна­ешь – я бли­зок к это­му. Так помо­ги мне еще, что­бы я при­о­щил­ся. Не его возь­ми – меня! Я желаю к для тебя. Возь­ми меня к для себя, туда! Возь­ми меня вме­100 него, я пой­ду вме­100 него. Я желаю быть с ними, с мате­рью, с Кар­лом – с Тобой! Возь­ми меня, при­ми меня, Гос­по­ди! Ты ведь зна­ешь – это так – я отка­зы­ва­юсь, отка­зы­ва­юсь от сво­ей пье­сы, и ее окон­ча­ния. Сейчас я так бли­зок к сущности, бли­зок к Для тебя, и я понимаю, что этот оско­лок моей жиз­ни 100­нет целым, когда я ее отдам. Возь­ми мою жизнь, при­ми как жерт­ву, пла­ту за дру­гих, за их, за это­го вот! Я понимаю, он желает жить, и его моло­дая супруга там, дома, тоже желает, что­бы он жил. А я отре­ка­юсь сейчас уже вправ­ду, Ты зна­ешь это, о Небо!

ПАУЛЬ (). Эрнст, что с тобой? Ну же, пошевелись!

ФРИЦ. Да нико­гда он уже не поше­ве­лит­ся, не видишь, дурень? Он уже кон­цы дал.

ПАУЛЬ. Да, вид­но так. Эй, Гейнц, Густав! Иди­те сюда, возь­ми­те покой­ни­ка и выта­щи­те его за дверь, тут и так дышать нечем. (.) И возь­ми­те, что там у него есть в кар­ма­нах. Курт­ка тоже не самая пло­хая, твоя, Густль, ужаснее. Поме­няй­тесь курт­ка­ми. ()

ФРАНЦ. Что – он погиб? Господи!

ПАУЛЬ. А ты как?

ФРАНЦ. Это что все-таки – ниче­го не вышло?

ПАУЛЬ (). Сно­ва абсурд.

ФРАНЦ. Небе­са не согласились…

ПАУЛЬ. Ну что ты снова там фантазируешь?

ФРАНЦ. Он не при­нял мою жизнь, мою жерт­ву. Я слиш­ком дрян­ной, я недостоин!

МАТЬ. Не гово­ри так, Францик!

ФРАНЦ. Карл был достойнее.

КАРЛ. Мы ждем тебя.

МАТЬ (). Я пой­ду снова попробую.

КАНТ. Это­го вы не долж­ны созодать, боярыня.

СПИНОЗА. А поче­му бы ей снова не подать заявление?

СОКРАТ. Вы не пони­ма­е­те. Она не долж­на это­го созодать и все!

КАРЛ. Сейчас я сам буду сетовать.

ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ (). Я тоже задумывался, что дол­жен забрать его, но в послед­ний момент было реше­но по другому.

КАРЛ. Я не могу заявить?

АНГЕЛ. Нет, слиш­ком поздно.

КАРЛ (). Но нам бы так хоте­лось, что­бы он был с нами!

АНГЕЛ. Оста­вай­тесь вы с ним!

МАТЬ (). Идем, Карл. Мы оста­нем­ся воз­ле него – пока это необходимо…

АНГЕЛ. Сейчас этот при­дет со мной. () Одна­ко так не годится.

()

УНТЕРШАРФЮРЕР (). Кто здесь швы­ря­ет мерт­ве­цов перед две­рью? 100­ро­100 блока!

ПАУЛЬ. Тут, гос­по­дин унтершарфюрер!

УНТЕРШАРФЮРЕР. Убрать этот воню­чий труп, бро­сить его хоть в мусор­ную яму, но тут не оставлять!

ПАУЛЬ (). Наши люди так ослабли…

УНТЕРШАРФЮРЕР. Я для тебя пока­жу ишака­бе­ли! () Так луч­ше? Ты, соба­ка паршивая!

ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ (). Вот такие дела! Истязать людей – и боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше ниче­го! Но Карл – тот был про­100 пре­кра­сен. Не сдался!

КАНТ. Подой­ди­те сюда, Карл.

КАРЛ. Я тут, господа.

КАНТ. Вы зна­е­те это­го государя?

КАРЛ. Отку­да…

АНГЕЛ. Я – тот чело­век, кото­рый дол­жен был Вас истя­зать, кото­рый Вас убил.

КАРЛ (). Вот как…

МАТЬ. Карл, побла­го­да­ри это­го гос­по­ди­на, он ведь желал для тебя добра и делал все это по выс­ше­му пору­че­нию, он при­вел тебя ко мне!

КАРЛ (). Бла­го­да­рю вас, государь.

АНГЕЛ. Меня? Вы же слы­ша­ли: по поручению…

КАРЛ. И все-же… Но, пра­во, забав­но: если б тогда мне произнесли…

СОКРАТ. Да? То-то бы вы опешили!

СПИНОЗА. Так людей мож­но толь­ко запутать.

КАНТ. Они со вре­ме­нем сами к это­му при­дут, ко всему…

АНГЕЛ. Со вре­ме­нем? С вечностью!

МАТЬ. Я и сей­час еще слиш­ком глу­па, что­бы все это осознать.

КАНТ. Мы все еще не гото­вы, суда­ры­ня, мы все. Мы еще толь­ко играем…

МАТЬ. Если б все уже были со мной. Хотя бы мальчишки…

КАРЛ. Пой­дем, мать. Помо­жем Францу.

АНГЕЛ. Посодействовать вы не може­те. Пока вы долж­ны толь­ко побыть с ним.

МАТЬ. Я для вас все-же так бла­го­дар­на – уже за то…

АНГЕЛ. Утешь­тесь! Он нужен нам еще нена­дол­го – там…

МАТЬ. Где же?

АНГЕЛ. Тут.

КАРЛ. Что он име­ет в виду?

КАНТ. На сцене.

АНГЕЛ. В жизни.

ФРАНЦ. Для чего?! Для чего я дол­жен даль­ше жить – сейчас?

СПИНОЗА (). Мож­но объ­яс­нить ему это?

АНГЕЛ. Он дол­жен сам прий­ти к это­му, ина­че ему не поможешь.

ФРАНЦ. И это – милость? Мило­стью была бы погибель! Но сно­ва жить? Для чего, для чего я пере­жил эту погибель?

АНГЕЛ. Не бес­по­кой­те его, он еще все усвоит.

КАРЛ. Но объ­яс­ни­те это по край­ней мере нам.

АНГЕЛ. Спро­си­те этих господ.

КАНТ. Он нам нужен еще на минуту.

МАТЬ. Но для чего, господа?

СОКРАТ. Он дол­жен напи­сать свою пье­су – закон­чить ее и подписать.

КАРЛ. Но ведь он уже про­жил свою жизнь до кон­ца – до ее окончания!

СПИНОЗА. Про­то­кол еще не готов.

МАТЬ. О каком про­то­ко­ле он гово­рит, Карл?

КАРЛ. Это пье­са, кото­рую мы тут игра­ем – сей­час, на данной сцене.

МАТЬ. Я не понимаю.

КАРЛ. Я тоже, мать.

СОКРАТ. Они пой­мут нас поз­же, когда опу­стит­ся занавес.

СПИНОЗА. Подо­ожидай­те еще немножко – ско­ро все завершится.

ФРАНЦ. Пауль!

ПАУЛЬ. Да, я тут! Для тебя лучше?

ФРАНЦ. Не смей­ся над тем, что я для тебя ска­жу, но я кое-что сообразил – и это здорово.

ПАУЛЬ. Что? И что ты сообразил?

ФРАНЦ. Я все сде­лаю луч­ше. Я при­го­во­рен – при­го­во­рен к жизни.

ПАУЛЬ. Не будь дурачиной!

ФРАНЦ. Да, уве­ряю тебя! Я при­го­во­рен про­дол­нажимать эту воню­чую жизнь, но () она не долж­на оста­вать­ся воню­чей! Я сде­лаю ее луч­ше, сде­лаю пло­до­твор­ной, я закон­чу то, что когда-то начал. И я не кон­чусь до того времени, пока это­го не сде­лаю. Сейчас я уверен!

ПАУЛЬ. Не бол­тай глупостей.

ФРАНЦ. Я понимаю, что гово­рю, и понимаю, что мне созодать.

КАРЛ. Он дума­ет о сво­ей пье­се, той, неокон­чен­ной, кото­рую ему при­шлось выбро­сить в Бухе­нау. Тогда я в пер­вый и послед­ний раз лицезрел, как он рыдает.

МАТЬ. Бед­ный мальчишка…

КАНТ. Сейчас пони­ма­е­те, что мы здесь играем?

МАТЬ. Начи­наю осознавать.

КАРЛ. Сейчас мне все ясно.

ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ. Так что потер­пи­те пока – вы оба и вы, гос­по­да; вы зна­е­те, что для вас созодать.

КАНТ. Конеч­но, знаем.

СПИНОЗА. Что он име­ет в виду?

СОКРАТ. Нам нужно уходить.

СПИНОЗА. Поче­му? Так вдруг?

КАНТ. Мы здесь излишние.

СПИНОЗА. Ах, так – sub specie aeternitatis, под углом зре­ния веч­но­сти и одно­вре­мен­но­сти, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)­ше уже ниче­го не будет сыграно?

СОКРАТ. Это вы ухва­ти­ли – и, конеч­но, по-латыни.

СПИНОЗА. Ну, не веди­те себя так, буд­то… Я, по край­ней мере, писал на 2-ух язы­ках – латин­ском и иври­те, а вы вооб­ще не писа­ли, вы толь­ко гово­ри­ли и толь­ко по-гречески.

КАНТ. Не пре­ре­кай­тесь, гос­по­да! Снова: мы тут излишние.

СОКРАТ. Во вся­ком слу­чае в дан­ный момент.

СПИНОЗА. Ну хоро­шо, идемте.

КАНТ. Одну минут­ку – послушайте!

ПАУЛЬ (). Ты давай, подремай немно­го. Я тоже лягу. Хоро­шо бы пере­спать этот чер­тов голод, но боюсь, что снить­ся мне будет опять-таки жратва.

ФРАНЦ. По край­ней мере хоть во сне поешь.

ФРАНЦ. Мать… Карл… Гос­по­ди… сейчас я один, толь­ко с вами! И сейчас я обе­щаю выпол­нить то пору­че­ние, кото­рое я, быть может, только вооб­ра­жаю. Но вооб­ра­же­ние это либо нет, 100­нет ясно толь­ко в деле, в том, что я сде­лаю. Увидим…

СПИНОЗА. Он дума­ет о пье­се, кото­рую дол­жен написать?

СОКРАТ. …И кото­рую мы тут сыг­ра­ли – наш протокол.

КАНТ. Мы идем, господа?

СПИНОЗА (). И вы дума­е­те, люди это усвоют?

СОКРАТ (). Что мог­ли, мы сделали.

СПИНОЗА. Вот уви­ди­те, люди ска­жут, что все это выдумки.

СОКРАТ. И что?

КАНТ. Все, что люди тут уви­де­ли и услы­ша­ли, и быть может толь­ко пред­став­ле­ни­ем. Ведь если б мы пока­за­ли им прав­ду как она есть, они оста­лись бы к ней сле­пы и глу­хи – поверь­те мне, милый Барух!

СПИНОЗА. При­дет­ся поверить.

ФРАНЦ. При­дет­ся веровать! () Я верю. В себя! В тебя, мать! Мать!

МАТЬ. Да, сынок.

ФРАНЦ. Карл!

КАРЛ. Хоро­шо, все хоро­шо, Францик…

ФРАНЦ. Гос­по­ди!

Примечания

[1] В лите­ра­ту­ре на рус­ском язы­ке почаще встре­ча­ет­ся поль­ское назва­ние это­го лаге­ря – Освен­цим. –

[2] Име­ет­ся в виду кни­га фран­цуз­ско­го социо­ло­га кон­ца XIX – нача­ла ХХ века Гюста­ва Лебо­на «Пси­хо­ло­гия масс» либо «Пси­хо­ло­гия толп» (1895).

[3] С точ­ки зре­ния веч­но­сти (лат.)

[4] «Аффект, состав­ля­ю­щий пас­сив­ное состо­я­ние, пере­100­ет быть им, как ско­ро мы обра­зу­ем ясную и отчет­ли­вую идею его» (Спи­но­за. Эти­ка. М.; Л.: Соц­эк­гиз, 1932, V, 3).

[5] «Beatitudo non est virtutis praemium, sed ipsa virtus» – «Бла­жен­ство не есть награ­да за доб­ро­де­тель, но сама доб­ро­де­тель». (Спи­но­за. Эти­ка, V, 42).