«Ты против абортов и эвтаназии? – сказала мне подруга, человек исключительно порядочный, добрый, и вообще, я ее весьма люблю. – А по мне, так это одно из величайших достижений гуманности человечества. И одно из свидетельств роста духовности и милосердия.»
Я тогда предложила оставить данную тему, поскольку чувствовала неготовность обеих в тот момент спокойно, без эмоций, обид и колкостей обсудить настолько тонкий вопросец. Но «заноза» осталась.
Вопросы эти, что называется, боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)ные. Противнику упомянутых вещей, как правило, предлагается таковой вот аргумент: «Для тебя легко говорить, когда у тебя… А ты встань на мое (либо чье-то) пространство!»
Ну что ж. На чье-то встать мне не получится – потому что это будет снова теория. Вспомню, что было со мной. Ибо так случилось, что за сравнительно короткий промежуток времени меня коснулись обе эти задачи.
Замуж я вышла в 20 лет. Через неделю опосля свадьбы нам с супругом дали комнату в общежитии площадью 7,5 метров. Мы были счастливы – наконец-то у нас есть собственный дом! «Но с детками пока подождем, – сказал супруг. – Сама видишь, даже кроватку некуда поставить». Я легко согласилась. (Нужно сказать, что в то время я хоть и верила в Бога, но вера эта была полностью языческая, и никакими условностями-заповедями меня не связывала.) Прошел месяц, другой. Мы 100рательно соблюдали все предо100рожности. Но вот однажды мне что-то показалось. И я, напуганная, сообщила супругу, что, похоже… Ту его счастливую улыбку я вижу до сего времени. Правда, она здесь же сменилась озабоченной гримасой. Через денек выяснилось, что тревога было ложной. Однако, нам кое-что уже 100ло ясно друг про друга. И, спустя месяца полтора, мы уже таинственно улыбались на заклинания друзей и родных «не заводить малышей, пожить для себя».
Дело было в конце осени. Грипп гулял по городку, пришел и к нам. И с десятинедельным животом я улеглась в боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)ницу – острый риносинусит, осложнение опосля злополучного гриппа. Ту пятницу я тоже помню вот уже одиннадцать лет.
— Беременная? – нахмурилась молоденеккая доктор. – Ну, это ничего. В понедельник пойдешь в соседнее здание, знаешь, где гинекология? Там сделаешь аборт быстренько, и – к нам. Тогда и уже спокойно будешь вылечиваться, а то для тебя непонятно сейчас, что можно. А за ребенка не волнуйся – гриппом болела, все равно уродец будет. В следующий раз поаккуратнее будь. Операции тоже не бойся – по направлению нашему, под общим наркозом сделают.
Вечером пришел супруг. Я вышла к нему со страшной головной болью (неприятного сенсорного и эмоционального переживание, связанное с истинным или потенциальным повреждением ткани или описываемое в терминах такого повреждения), подбитым глазом (ко всему прочему, во время откачки, видимо, у меня затронули некий нерв (составная часть нервной системы; покрытая оболочкой структура, состоящая из пучка нервных волокон) в носу либо сосуд, не понимаю) и зареванная, передала слова врача. О, как мне хотелось, чтобы он сказал твердо: «нет!». Но он, как и я, как и та доктор, был всего только отпрыском своего времени. И в Бога веровал не боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)ше моего. Поэтому он только поник наговой и сказал, что – раз нужно, то… Но, может, все-же как-нибудь?..
Я тоже надеялась на это «все-же как-нибудь». Надеялась до утра понедельника. Спать эти три ночи я не могла: дико болела нагова (а лекарство мне сестры давать боялись), но сильнее наговы болело сердце. Палата разделилась на два лагеря. Одни жалели меня и ругали врачей. Другие уговаривали, что – ничего страшного, молодая, люди по 10 абортов делают и нормально живут. А я плакала. И боялась. Стыдно вспомнить, конечно. Но переживала я боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)ше не из-за того ребенка, которому пред100яло умернуть. А – от страха, что боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)ше у меня не будет малышей. Ну, и вообще… Хотя слова врачихи о том, что непременно сейчас родится уродец, и прочие «веские» аргументы вкупе с моим робким и мнительным характером делали аборт делом уже фактически решенным. И слезы были только оплакиванием своей горькой судьбы. В слабенькой надежде на «все-же как-нибудь».
В понедельник с утра мне дали таблетку анальгина, и нагова прошла. Позже меня вызвали к врачу. Вме100 давешней девушки меня встретила пожилая зав. отделением. Лицо у нее было доброе, весь вид некий «опытный», а глас – самый, что ни на есть «докторский», успокаивающий и вселяющий все мыслимые и немыслимые надежды. Она посмотрела на мою опухшую от слез физиономию с огромным синяком во всю щеку и покачала головой:
— Ну и мамки пошли… Чего же ж ты ревешь-то? Не достаточно ли кто что сказал? Не бойся – и нос вылечим, и ребенка родим. А к врачу все таки иди – нужно от него справку для нас.
Еще не веря своим ушам, я поплелась за медсестрой в соседний корпус. Гинекологом оказался здоровенный дядька. Глаза его под сильными очками имели некое государствное выражение. Написав в «истории» все, что положено, он дескатьча вручил ее мне. Можно было уходить. Но я все-же решила спросить, специалист же:
— А скажите… Это действительно лучше было бы сделать сейчас аборт? Мне сказали, что грипп…
Он пожал плечами:
— Это уж как сами решите.
— Но…
И здесь он взглянул на меня своими государствными глазами, и от этого взгляну и опослядующих слов мне 100ло как-то жутко и холодно:
— А для чего он для тебя нужен-то? Этот ребенок? Ведь для тебя всего двадцать. Студентка. В общаге живешь, небось?
Я не нашлась, что на это ответить, пробормотала нечто невнятное и поспешила ретироваться. Из отделения я уходила, практически бежала. На попкадавшихся навстречу женщин 100ралась не смотреть. «Абортницы», – с презрением говорила моя мать. Неверующая, но ярая противница абортов. Я не чувствовала презрения. Но со своим животом казалась для себя дочкой Рокфеллера, невесть как оказавшейся в нищем квартале. Мне хотелось обеими руками прикрыть его, как сказочное сокровище, которое в всякую минуту могут захотеть отнять в этом страшном доме скорби. Сейчас мне немного смешда и стыдно даже за такие мысли – ведь не только с абортами там лежат… Но тогда мне казалось, что неважно какая медсестра смотрит на меня с подозрением, как на беглянку, и вот-вот схватит за руку и потащит в один из тех жутких кабинетов, разберутся позже, да будет поздно.
Глядя на отпрыска, я иногда вспоминаю те деньки. И тело пробирает нехорошая дрожь. Ведь это ЕГО жизнь висела на волоске! Его, моего родного сыночка, вот этого именно десятилетнего мальчика, вредного, невоспитанного, получающего тройки по математике и русскому языку, спорящего с бабушкой и выклянчивающего денекги на пепси-колу. Который не знает, кем ему стать – поваром, музыкантом либо спецнакличцем, боится служить в армии, сочиняет сказки, молится Богу и клиноктает о коллекции фильмов «про Джеки Чена». Это о ЕГО ЖИЗНИ шла речь в те страшные деньки! А совсем не о бессмысленном бытии какого-то неведомого, бесчувственного и безличного эмбриона, бесформенного комочка {живых} клеток, неотличимого от зародыша рыбы либо кролика. Но ведь если б тот эмбрион, который все равно, что рыба либо кролик, уничтожили тогда, то – кто бы сейчас пересказывал мне кинофильм, нажималовался на несправедливость «англичанки», читал новейший сочиненный стишок? Да, конечно, возможно, это был бы кто-то… С этим же именем, фамилией и отчеством, только помладше на год-другой. Только – с другим характером. Другой внешностью. Другой душой. Словом, это был бы всего только ДРУГОЙ РЕБЕНОК, младший братишка моего Сережи. А Сережи – такого, какой он есть сейчас – не было бы. Никогда. Он погиб бы. Не от болезни либо несчастного случая, нет. Он был бы – убит. Ради того только, чтобы ЕГО МАМА могла не про100 вылечить – а БЕЗ ОСОБЫХ ХЛОПОТ вылечить… насморк. И это был бы не рыба, не кролик. А – мой отпрыск. Каждый чих которого сейчас заставляет эту самую маму вздрагивать и хвататься за градусник.
Слава Для тебя, Господи, что сохранил тогда ему жизнь!
И еще – слава Для тебя, Боже, за то, что 10 годов назад в России не было закона о эвтаназии. Его и сейчас пока нет. Что радует. Почему? Рассказываю далее.
Спустя год опосля рождения отпрыска, замечательно красивого и здорового мальчика, я сидела в кабинете врача-ревматолога и с ужасом слушала о своей будущей жизни. Ничего утешительно впереди меня не ждало. Одичавшие боли (переживание, связанное с истинным или потенциальным повреждением ткани) в суставах рук и ног оказались совсем не преходящим недомоганием, следствием недостатка витаминов либо переизбытка «шлаков». «Ревматоидный артрит» называлась эта штука. И лекарства от нее не было. Равно, как и упования, что когда-нибудь «пройдет». Доктор не считал нужным щадить меня, вселяя надежды на не многовероятное волшебство. И честно рассказал, что меня ожидает. Сказать, что мне было плохо тогда – значит, ничего не сказать.
Это было жуткое время. Годы, мучительные не настолькоко даже то обострявшейся, то ненадолго отпускавшей болезнью, сколько – тяжелыми мыслями, отчаянием и страхом. Я совершенно серьезда и от всей души упрашивала супруга, чтобы поскорее отыскал для себя другую женщину – пока отпрыск слишком маленький, не заметит подмены. А сама я тогда смогу спокойно пропалнуть из их жизни, и хоть буду страотдать от болезни, так – хоть не буду ему обузой. Помню, как боялась выходить на балкон, подходить к окну, просила прятать подальше от меня уксус, спиртное, сильные лекарства. Что меня выручилло от последнего шага? Любовь супруга, сознание некоторой все таки ответственности за ребенка и, возможно, банальная трусость. Казалось, что даже если я спрыгну с девятого этажа, то все равно насмерть не разобьюсь, и последствия будут невооразимо ужаснее. Позже прибавился ужас за то, что и опосля ТАКОЙ смерти не будет покоя. Это уже внушили оккультисты, Пролазарев, за что ему и спасибо – держало меня это все-же очень.
Позже я уверовала по-настоящему, приняла православие и обрела желанный покой. Пере100ла бояться будущего, истязать себя и других. Освободились силы души для жизни и – любви.
А если…
А если б эвтаназия была принята? Если б – была принята давно, лет 50–70 вспять? Ведь боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение)ше, как оказывается, и не нужно, чтобы люди привыкли к тому, что это – нормальда и даже хорошо (аборты тому – пример и подтверждение).
100ла бы я раздумывать хоть – не говорю год – денек, неделю, месяц?! 100ли бы десятки врачей находить средства хоть как-то облегчить, приостановить мою болезнь, развивавшуюся до обидного слишком быстро и неуклонно, практически без остановок? 100ли бы родные, друзья, близкие, про100 знакомые изо всех сил помогать мне жить, как делают они это сейчас, и благодаря чему мое существование совсем нельзя именовать сколько-нибудь ничтожным?
Страшда и нехорошо так мыслить про людей? Но – перечитаем предыдущую историю. Да, там я плакала. Плакала – о для себя, не о ребенке, в этом я признаюсь. Потому что тоже была дочерью своего времени и, несмотря на мамино неприятие абортов, имела «широкие взгляды». И я не виню ни тех врачей, ни супруга, ни соседок по палате, ни подругу, со слов которой начала этот рассказ. То, что казалось одичавшим и невозможным 100 годов назад сейчас воспринимается как «одно из величайших достижений гуманности человечества». И как тогда, не хотя разламывать нагову поисками средств лечения от риносинусита беременной женщины, доктор запро100 предлагала избавиться от настолько досадной и незначительной помехи, как ребенок, как тогда супруг только грустно качал наговой, как другой доктор недоуменно нажимал плечами, дескать – для чего для тебя эти хлопоты? – так и в случае настолько неприятной болезни вме100 настолькоких хлопот, возни и все ухудшающегося состояния не проще ли было бы избрать самый легкий и удобный, привычный (в тех предполагаемых, совсем не невероятных, как досадно бы это не звучало, условиях) путь? Ведь – масса людей прекращает жизнь таковым образом, и ничего, живут… Кто? Ну, их родственники, близкие. Другие люди. А малыши – они уже не малыши самоубийц. «Мать заболела и сделала эвтаназию» так будут говорить подросшему сиротке. Это куда наиболее достойда и красиво, чем «мать повесилась» либо «спрыгнула с балкона».
Но такого пока, к счастью, нет. И у моего отпрыска есть мать. Пусть она практически все время проводит сейчас, сидя на кровати, но когда в книжке либо в кино вдруг у маленького героя умирает мать, мой мальчик начинает беспокоиться и обязательно скажет: «слава Богу, у меня мать есть». И у супруга моего есть супруга. Которая уже не только кофе в кровать не принесет, да и одеяло на нос без помощи не натянет. И тем не наименее, он почему-то до сего времени так и не собрался обзавестись кем-нибудь другим. Ну и у меня самой есть надежда опосля «кончины христианской, мирной» попасть куда-нибудь в наиболее светлое местечко, нежели в то, которое ожидает обожайтелей свободных полетов с высоких этажей. По крайней мере, можно надеяться на отпевание и поминание у Пре100ла Божьего в храме.
Словом, постояла я и на пороге абортария и – кабинета, где производят ту эвтаназию. Господь удернажимал меня от того, чтобы перешагнуть обе эти черты. Я не перестаю благодарить Его за эту милость.
Хотя, быть может, я не права, и гораздо гуманнее и милосерднее было бы позволить и то и то. Но это уж – пусть читатель судит сам.
Источник: Журнал «Фома»